Птицы и гнезда. На Быстрянке. Смятение - Янка Брыль

сотни, тысячи — за одним этим словом «читатель».

Что же он им может сказать? И ему ли отвечать на эти «отчего»?..

А кто же ответит?

Ведь ты же хочешь писать, ты хочешь — недавно еще Ганулин Толик — стать писателем. И не каким-нибудь там, а таким, каких еще не бывало. Ты вот нацарапал десяток стишков, напечатал один несчастный очерк и уже смотришь на всех и вся сверху вниз, уже разговариваешь с людьми и присматриваешься, берешь на заметку их слова, улыбки, бороды… Себе не солжешь, ведь и разговор с ними, новыми, до сих пор незнакомыми людьми, ты начал с присказки не случайно. «На мельнице — что в корчме: разом густо, разом пусто». Ах, какое это удачное начало для нового очерка! Как тебя опять похвалит Шашель!..

Он вспомнил сухого лысого газетчика, через руки которого попал в печать его первый очерк. Так ярко вспомнил, что прямо пахну́ло дымом из прокуренной комнатки, как в жару с горящего торфяника, даже услышал скрип голоса и пера — скрип Шашеля в стене: «Только положительное, молодой человек, только бежшпорно положительное. Оно, и только оно, говорит о торжештве нашего штроя. В нем, и только в нем, шила иштинного творчештва…»

Пускай бы он пришел да ответил!..

Дурак ты, Климёнок! Ему, кого ты окрестил недавно Шашелем, как и другого — Енотом, ему всего этого люди не сказали бы, не стали бы у него спрашивать.

Ну, а у тебя спросили, тебе поверили — ты можешь ответить?

Сидишь, молчишь. Совестно даже посмотреть на людей…

Но тут пришел хлопцу на выручку нежданный и такой счастливый случай.

— То-ля! — донесся от хаты голос дядьки Антося. — Толя, иди-ка сюда!

Он откликнулся, встал.

— Простите. Поговорили бы, да мне, видите…

— А как же! — сказал инвалид.

Горькие раздумья — от мучительного «отчего?» до дедова зова — длились только миг, минуту… ну, две, а Толе показались целой вечностью. Как под водой, когда он мальчишкой нырял вслед за другими в темную речную глубину.

Позор тоже казался нестерпимым — хоть ты беги, склонив голову… Впрочем, он так и пошел — немного чересчур поспешно, даже слегка согнувшись. Точно взвалив на плечи тяжелое и жесткое, жгучее «а как же!».

Под вечер студент лежал над речкой, укрытый от солнца кустарником, и читал — на этот раз уже и в самом деле читал — «лесную» диссертацию.

Локти стынут от влажной земли, но Толя этого не замечает. Босыми ногами приходится то и дело пошевеливать, отгоняя докучливых августовских мух. Рядом с рукописью лежат пачка папирос и спички, а из травы в самые уши трещат невидимые кузнечики. Но уже не приходит на ум, что при их помощи можно было бы сейчас, в предвечерней тишине, пригласить на берег язя или ельца.

Даже расчеты в диссертации уже не казались ему скучными. Сквозь эти расчеты и специальные термины Толя угадывал то, что волновало Максима, что вело вперед его творческую мысль.

Хорошая зависть к другу, искавшему и нашедшему свое место в жизни, — вот чувство, которое то затихало, то снова поднималось в Толиной душе.

Но главное, чем полнилось его сердце, была Люда, — час их встречи все приближался, и вера в ее любовь, предчувствие их будущего счастья все росли и росли, становясь уже бременем, которого, казалось, нет драгоценнее на свете, мукой, которую всем нам дано испытать только раз в жизни.

И все же сквозь все эти чувства то и дело прорывались боль и стыд недавнего поражения — это «отчего?», так и оставшееся без ответа.

Однако побеждала все-таки Людочка.

В его воображении она уже не раз шла к нему, уже освещала душу светом своих черных глубоких глаз, своей неповторимой улыбкой, протягивала руки, шептала, что уйдет с ним, что будет его — навсегда… Сколько раз отрывался он от рукописи, чтобы посмотреть в ту сторону, откуда вот-вот должны были донестись ее шаги, ее голос! Сколько раз бросал он читать и, склонив горячий лоб на руки, долго смотрел на траву…

Вдруг рождалась тревога: а что она скажет, как решится их судьба — и уже совсем, совсем скоро…

Думалось и о том, что не сто́ит, может быть, отдавать ей это нелепое, ребячье письмо, что лучше бы ему…

Но вот за хатой чирикнул велосипедный звонок.

Студент оглянулся и, точно поднятый сигналом, встал.

— А знаешь, кто приехал, Толя?

Это была она.

Следом за Людой из-за угла хаты, ведя велосипед, вышел мужчина.

Толя узнал Аржанца.

В белой вышитой рубашке, без шапки, бывший комиссар поднял руку и, помахав в знак приветствия, крикнул:

— Здорово, Климёнок! Будет тебе валяться!

Первым чувством, вызванным у Толи встречен с Аржанцом, была все та же досада: вот снова между ним и Людой, словно подосланный насмешливой судьбой, появился третий.

Они прислонили велосипеды к стене и уже шли сюда. А Толя двинулся навстречу, приветливой улыбкой отгоняя неуместную досаду, уже осужденную им, но с которой он еще не вполне справился.

— Ну, писатель, здравствуй! — сказал Аржанец, протягивая руку.

— Да что вы, Сергей Григорьевич, откуда вы взяли…

— Как это откуда? А в руках у тебя что? Ишь, какую томину выдумал!

— Это работа Максима, — сказала Люда. — Толя ее читает.

— А ну-ка…

Аржанец взял у Толи рукопись.

— Ой, я пойду, — всполошилась хозяйка. — И вы здесь не застревайте: вон папа ждет.

Толя украдкой посмотрел ей вслед — светлый плащик разлетался над загорелыми быстрыми ножками, легко топтавшими густую низкую траву.

— Лесок, сосна! — говорил тем временем Аржанец, пуская из-под пальца страницы толстой рукописи. — Ну как, хорошо?

— По-моему, хорошо, — ответил, приходя в себя, Толя.

— Мы это, брат, тоже почитаем. Впрочем, вы же, черти, завтра уезжаете… На́, брат, держи. Потом посмотрим. Идем, старик ждет.

Дядька Антось стоял на пороге.

— Здорово, Сергей! — сказал он. — Вот и славно, что догадался заехать. Мы с тобой, гляди, только на собраниях каких в Бобровичах и видимся. А я что-то начал поскрипывать…

— Вы — поскрипывать? От кого я это слышу? Дуб белорусский, Антось Данилович! Кому ж тогда жить, как не вам!

— А-а! — махнул рукой старик. — Был дуб, да свое отшумел. Пойдем-ка лучше в хату.

В сенцах их встретила Люда. Уже переодевшаяся, в фартучке, с пустым ведром в руке. Она пропустила в дом старика и Аржанца, хотела пропустить и Толю, но он стоял как завороженный.

— Ну что же ты, иди, — проговорил он, и краска проклятой его всегдашней застенчивости набежала на лицо.

Волнение, должно быть, передалось и Люде. Она взглянула на него — на миг встретились глазами, чуть заметным движением тряхнула головой, покраснела и, потупившись, перешагнула высокий порог.

— Люда, —