Анастасия или Анна? Величайшая загадка дома Романовых - Пенни Вильсон

Должно быть Франциска сама была убеждена в том, что ее игре подошел конец, поскольку она повернулась к герцогу и негромко спросила его: «И что же, вы действительно верили в то, что предоставляли кров дочери вашего царя?» Это было полнейшее признание в преднамеренно совершенном ею мошенничестве, но ответ, который дал герцог, оказался просто невероятным. «В моем доме, – сказал он, – может оставаться и жить Франциска Шанцковская. Я никогда не знал наверняка, являешься ты дочерью Николая II или нет. Я только относился к тебе с тем сочувствием, которое каждый должен испытывать по отношению к больному человеку». Как пишет газета Berliner Nachtausgabe, услышав это, Франциска, уверенная теперь в том, что герцог Лейхтенбергский и впредь будет опекать ее, неожиданно «коротко и иронично улыбнулась» {28}.

В замке Зееон царило полное смятение. Размышляя по поводу сильного волнения претендентки, в которое она пришла, увидев Вингендер, Фейт Лейвингтон записала в своем дневнике: «Самое меньшее, что можно сказать, это была очень странная встреча». Ожидая Люкке и Кнопфа, Дорис сидела в гостиной, она пила чай из самовара и говорила с герцогиней Ольгой Лейхтенбергской. «Пожалуйста, скажите ей, чтобы она вернулась к нам, – говорила Дорис герцогине. – Ее комната по-прежнему в ее распоряжении, и вся ее одежда. Мы будем очень рады, если она снова вернется к нам». А Наталье, дочери герцогини Ольги, Дорис сказала следующее: «Вы знаете, Франциска всегда воображала, что она принадлежит к более высокому социальному кругу, чем на самом деле. Она всегда тщательно следила за своим внешним видом и гордилась своими маленькими, изя-щными руками». Разглядывая фотографию Франциски в Berliner Nachtausgabe, Наталия призналась Лейвингтон: «Сходство настолько несомненное, что даже сердце замирает» {29}.

Вслед за этими событиями была разыграна еще одна и даже более причудливая постановка. Когда к числу участников присоединился сам герцог, он, невзирая на все признания претендентки, теперь, более чем когда-либо, был убежден, что последняя на самом деле являлась Анастасией. Дорис настаивала, что нет никакого сомнения в том, что это не так, но герцог Лейхтенбергский прервал ее, сказав, что у него нет сомнений, что его гостья является великой княжной, потому что она знала, как пользоваться самоваром. Для Кнопфа это уже было слишком. Повернувшись к Дорис, он спросил, знает ли она, как пользоваться этим устройством. Когда та ответила, что знает, детектив сказал: «В таком случае, Ваше Светлость, она также должна быть великой княжной!» {30}

Однако эта мелкая насмешка не произвела впечатления на герцога, который вскоре стал открыто утверждать, что во время очной ставки с Вингендер «не было представлено ничего, что могло бы скомпрометировать претендентку, и наоборот, ставка убедила меня, что последняя не является пропавшей Шанцковской» {31}. А Ратлеф-Кальман он заявил, что «результаты встречи оказались абсолютно отрицательными. В молчании и изумлении свидетельница Вингендер смотрела на лежавшую в постели больную претендентку, как это бывает только тогда, когда смотрят на незнакомого человека, которого видят в первый раз. Совершенно очевидно, что она не только не узнала ее, но и не обратилась к ней по имени» {32}.

Все это было не просто неверно, это не поддавалось объяснению. Отказ герцога признать, что Дорис фактически установила личность претендентки, делает его исключительно ненадежным свидетелем. Возможно, что этот его отказ и упростил на какое-то время положение дел Франциски. Полагаясь на поддержку таких лиц – не только тех, кто наивно верит всему, но и тех, кто говорит очевидную ложь ей на пользу, – она могла надеяться выйти сухой из воды в надежде, что все это будет вскоре забыто. Затем, как это уже случилось тогда, когда Пойтерт разнесла ее сказку по всему Берлину, те, кто поверил в то, что она является великой княжной, продолжали добиваться нужного результата. На этот раз подобная роль выпала Ратлеф-Кальман, всерьез настроенной разоблачить хитроумную интригу, разработанную по приказу герцога Эрнста-Людвига Гессенского Жильяром, Вингендерами, Люкке и Кнопфом с целью дискредитировать претендентку. Ратлеф-Кальман отыскала брата Франциски Феликса, который работал шахтером на шахтах Аммендорф-беи-Халле в долине Рура, и попросила его встретиться с претенденткой. Феликс не видел Франциску начиная с зимы 1917–1918 годов, и потребовалось некоторое время, прежде чем он согласился на предложение Ратлеф-Кальман. Он сказал, что поедет туда только в случае, если на него не будет возложена ответственность за действия сестры или обязанность опекать ее. Но и в этом случае им будет сказано только то, что ему велела мать {33}.

Так что же велела ему мать? Нет доказательств, позволяющих предположить, что, до того как Мартин Кнопф появился в Хигендорфе, семья Франциски знала о претензиях последней или о том, что она жива. Сказав, что по его предположению Кнопф нашел пропавшую без вести Франциску, он на первом этапе попросил Марианну и ее дочерей просто установить личность претендентки и только после того, как они сделали это, сообщил, что Франциска утверждает, что она является русской великой княжной Анастасией. {34} Так ничего не подозревающая и неискушенная в подобных вопросах Марианна впервые узнала о загадке, в центре которой была ее дочь. После того как эта история появилась на страницах Berliner Nachtausgabe, Хигендорф заполонили толпы любопытных журналистов, и вся деревня оказалась втянутой в историю Франциски. Ко второй неделе апреля репортеры осадили маленькую деревушку, и, как вспоминал один из соседей, «улица перед домом Шанцковских была переполнена автомобилями». Журналисты старались заглянуть в окна, они останавливали людей на улице и задавали им вопросы о Франциске, они день и ночь стучали в двери дома Марианны {35}.

Одним из них был Фриц Шурихт, частный детектив, которого наняла Ратлеф-Кальман, чтобы провести собственное расследование по материалам, опубликованным в Berliner Nachtausgabe. Он увидел, что «все это дело в высшей степени возмутило и обозлило» Марианну, и при первой встрече она отказалась разговаривать с ним, заявляя, «что она совершенно не хочет иметь хоть что-нибудь общее с этим делом». Однако в конце концов она смягчилась. На этот раз, когда ей показали фотографии претендентки, Марианна стала настаивать на том, что та не является ее дочерью, и она также запретила Шурихту расспрашивать Гертруду, Марию-Юлиану или кого бы то ни было еще. В середине этой беседы у ворот остановился автомобиль, и в дом ворвался второй муж Марианны. Пара обменялась несколькими словами на польском языке, и после этого муж взял вилы и замахнулся ими на Шурихта. «Я пришел к заключению, – отметил Шурихт с иронией, – что далее задавать какие-либо вопросы не имело смысла, и фрау Шанцковская уверила меня, что будет лучше, если я уйду. Было видно, что ее муж был очень раздражен и озлоблен всем этим делом» {36}.

Но что же изменилось? Что послужило причиной такой резкой и неубедительной перемены? Франциска приобрела известность, уверовав в то, что она является русской великой княжной, ее сторонники оплачивали оказанные ей медицинские услуги и обеспечивали всем необходимым. Она жила в домах аристократических семейств и даже в доме инспектора полиции Берлина. В таких условиях должна ли была ее семья нести ответственность не только в вопросе опеки над ней, но и в вопросе обвинения в мошенничестве? Ложь, выдуманная Франциской, могла повлечь за собой судебное разбирательство, и Марианна, испугавшаяся признать, что одной из самых больших загадок современности является ее дочь, сделала эту ложь еще больше. Как вспоминал один из бывших друзей Франциски в Хигендорфе, «начиная с этого времени и далее Марианна стала говорить всем, что ее дочь умерла» {37}.