Толстой и Достоевский. Братья по совести - Виталий Борисович Ремизов

— Да, я встречала его.

Он раскрыл какой-то иллюстрированный журнал и спросил:

— Похож?

Льву Николаевиче не довелось с ним встречаться, но он много слыхал о нем от Страхова. Я сказала ему, что когда я расспросила Страхова, кого он больше любит, Толстого или Достоевского, он не задумываясь сказал: «конечно, Толстого».

— Да за что же он мог любить Достоевского? — с удивлением спросил Ге.

— Ну, как же, единомышленники, — сказал Лев Николаевич.

Заговорили о «Братьях Карамазовых», и Лев Николаевич сказал, что Алеша непременно ушел бы из монастыря. Я слыхала от приятельницы Достоевского о предполагаемом продолжении Карамазовых и сказала:

— Вы правы. В следующей части предполагалось падение Алеши.

Лев Николаевич и Ге бегло переглянулись, и я поняла, что им было дико назвать уход из монастыря падением» (Микулич В. С. 25–26).

Гавриил Андреевич Русанов. Из «Воспоминаний»

1894 г. 2 апреля. Воронеж.

«Затем Толстой стал говорить об искусстве.

— Изящная литература теперь кончилась как новое. Кончились и скульптура и архитектура… изящная. В музыке всё старые формы продолжаются. Только в живописи еще что-то трясется. Прежде в литературе было не то — вырабатывались новые формы. «Записки охотника», «Мертвые души», «Записки из Мертвого дома», Аксакова «Семейная хроника», наконец… без ложной скромности, мое «Детство и oтрочество» — это все были новые формы… Теперь это кончилось…

— Лев Николаевич, что вы посоветуете мне читать? — спросил Боря, сидевший за столом против него.

— Читайте Достоевского. Вот «Бесы» его прочтите.

Толстой стал говорить о Достоевском и хвалить роман «Бесы». Из выведенных в нем лиц он остановился на Шатове и Степане Трофимовиче Верховенском. В особенности нравится ему Степан Трофимович.

— А можно ли, — спросил я, — дать Боре «Анну Каренину» и вообще в каком возрасте можно дать ее?

— После смерти.

Все рассмеялись. Толстой улыбнулся» (ТВ С. Т. I. С. 322–323).

Владимир Федорович Лазурский (1869–1943[144]

Из «Дневника» (1894)

4 июля 1894 г.

В. Ф. Лазурский

«Когда мы после обеда косили, Лев Николаевич припомнил вчерашний разговор:

— Что это вы все задираете Николая Николаевича (Страхова. — В. Р.)? А я нарочно прочел сегодня лист Данилевского, где он говорит, что мы хороши, а Европа нехороша (речь идет о книге Н. Я. Данилевского «Россия и Европа». — В. Р.). Николай Николаевич защищает его, и это его слабая сторона. Это у него старые предания о совместной работе с Достоевским и славянофилами. Он — друг Данилевского.

— В чем же его главная сила? — спросил я о Николае Николаевиче. — В тонком художественном чутье?

— Отчасти в этом. А главное, он очень осторожен и имеет то, что китайцы называют «уважением» (у них это особенная духовная способность — уметь уважать). Он всегда сумеет взглянуть на предмет с наиболее выгодной его стороны и осветить ее. Но вообще он не блестящий талант; это я должен сказать, хоть и очень его люблю» (ТВ С. Т. 2. С. 18).

10 июля 1894 г.

«Возвратившись домой около десяти часов вечера, застали Николая Николаевича (Страхова. — В. Р.) читающим книгу В. Розанова о Достоевском (Легенда о Великом инквизиторе. Опыт критического комментария, СПб., 1894. — В. Р.) Мы подсели и стали слушать. Чтение книги Розанова, как условились Страхов с Львом Николаевичем, будет продолжаться и в следующие дни. Поэтому я думаю, что мнение Льва Николаевича о Достоевском дальше обрисуется рельефно. Теперь, между прочим, он говорил, что Достоевский — такой писатель, в которого непременно нужно углубиться, забыв на время несовершенство его формы, чтобы отыскать под ней действительную красоту. А небрежность формы у Достоевского поразительная, однообразные приемы, однообразие в языке» (ТВ С. Т. 2. С. 22).

12 июля 1894 г.

«Когда Николай Николаевич по поводу Сони из «Преступления и наказания» Достоевского сказал, что это совершенная выдумка, что просто стыдно читать об этой Соне, Лев Николаевич сказал:

— Вот как вы строго судите, и верно. Я считаю в «Преступлении и наказании» хорошими лишь первые главы; это шедевр. Но этим все исчерпано; дальше мажет, мажет» (ТВ С. Т. 2. С. 23).

Эльмер Моод (1858–1938)[145]

1890-е гг.

Из «Разговоров с Толстым» (воспоминания вышли в Нью-Йорке в 1904 г.)

«Превыше всего Толстой ставит откровенность и ясность. Ошибки и заблуждения человека, который ясен и прост, могут быть гораздо более поучительными, чем полуправда людей, предпочитающих неопределенность. Выражать свои мысли так, чтобы тебя не понимали, — грех. Главный недостаток Уолта Уитмена состоит в том, что, при всем его воодушевлении, ему недостает ясной философии жизни. Может показаться, что он авторитетно и недвусмысленно высказывается по целому ряду жизненных вопросов, на самом же деле он стоит на перепутье двух дорог и так и не говорит, какой путь избрать.

Великая литература рождается тогда, когда пробуждается высокое нравственное чувство. Взять, например, период освободительных движений, борьбу за отмену крепостного права в России й борьбу за освобождение негров в Соединенных Штатах. Посмотрите, какие писатели появились тогда в Америке: Гарриет Бичер-Стоу, Торо, Эмерсон, Лоуэлл, Уитьер, Лонгфелло, Уильям Ллойд Гаррисон, Теодор Паркер, а в России — Достоевский, Тургенев, Герцен и другие, чье влияние на образованные «круги русского общества, по мнению Толстого, было очень велико. Последующий период, когда люди были уже не способны приносить материальные жертвы ради нравственных целей, оказался бы полностью бесплодным, если бы некоторые писатели, воспитанные и сформировавшиеся в героическую эпоху, не продолжали ее великих традиций» (ТВ С. Т. I. С. 436–437).

Русанов Андрей Гаврилович (1874–1949)[146]

1897 г.

«В начале января 1897 года Лев Николаевич как-то зашел к нам вечером (в это время семья Русановых жила в Москве. — В. Р.). […]

Бывшая у нас недавно вдова известного харьковского профессора Потебни рассказывала, что муж ее не любит Достоевского и Гоголя. Услышав об этом, Лев Николаевич заметил:

— Достоевского — это я понимаю; надо сказать, что как художник он часто невозможен. Но почему Гоголя — не понимаю. — Он помолчал и прибавил: — Люблю таких независимых людей с собственным мнением.

Когда Лев Николаевич собрался уже уходить, отец (Г. А. Русанов. — В. Р.) задал ему вопрос, действительно ли видел он сон, описанный им в конце «Исповеди».

— Да, я действительно видел его, — ответил Лев Николаевич…» (ТВ С. Т. 2. С. 78–79).

Из письма Л. Н. Толстого — Сократу Бырдину[147]

18 февраля 1897 г. Никольское

«Получил ваше хорошее письмо и порадовался тому христианскому, свободному, бодрому настроению, которым оно проникнуто, и вместе с тем испугался и продолжаю бояться за вас, — за то, чтобы вы не увлеклись борьбой, неизбежной в христианской жизни, но законной только тогда, когда человек поставлен в необходимость или отречься от того, что ему дороже жизни, или бороться (христианским орудием терпеливого