Влюбленный пленник - Жан Жене

Так мы, я и Нидаль, моя палестинская подруга, отправились в Ирбид. В данном случае имя Нидаль принадлежит женщине, белокурой и очень красивой, она ливанка, которая говорит по-арабски и по-французски. Но вообще-то это имя может быть и мужским, полагаю, что Абу Нидаль это мужчина.

Я много говорил о Хамзе, о том времени, когда он сидел в тюрьме, о его пытках, о пустыне Зарка, о его вероятной смерти, о которой мне сказал по-арабски представитель ООП. Я упомянул о его возможной поездке в Германию, возможной, потому что, несмотря на письмо Дауда, так и не понял, как Хамза смог поехать в Германию, а главное – ради чего. Или, может, ради кого?

Палестинское сопротивление не одно, их много. Надо было оказаться в каком-нибудь одном и сделать вид, что ты в каждом; но прежде всего, оказаться в одном по своему выбору и там задержаться. Моим выбором стал ФАТХ.

ФАТХ остался организацией популярной, но поскольку его центр превратился в командный центр, эдакое бюрократическое сопротивление, возможно, и неосознанно, ФАТХ сделался пленником этого другого сопротивления.

Из Намюра в Льеж, из Льежа в Брюссель, к Ла-Маншу дорога безукоризненная; автострада, соединяющая залив Акаба и сирийскую границу, тоже. Из Аммана до Ирбида два часа пути, слева и справа от дороги тщательно возделанные земли. В глубине долины я увидел лагерь Бакаа, где когда-то прожил так долго, к моему удивлению, он находился в ложбине, а в моих воспоминаниях раскинулся на склонах довольно крутого холма. Если город показался мне драгоценностью в обрамлении пейзажа, так это оттого, что я увидел его издали. Особенно, если ехать на высокой скорости в машине с кондиционером: тогда любое убожество, если не касается лично тебя, кажется преисполненным очарования. Глядя в окно машины, я и не подозревался, что вон тот зеленый мох – это изгородь из кактусов, а на ней всякий мусор: старые расчески, зубные щетки, сухие стручки фасоли. Римские развалины Джераша по-прежнему казались бесчувственными и надменными, они будто знали, что к ним специально приезжают латинисты из Ульма, чтобы расшифровать их двухтысячелетние надписи. Нашу машину никто не остановил и видимо по недосмотру мы оказались в Ирбиде прямо посреди палестинского лагеря, который почти не отличался от центра Ирбида, разве что дома были пониже, одно- редко двухэтажные, а улицы, спускающиеся красивыми, словно специально продуманными, уступами, были такими же чистыми, но довольно убогими. В предместье Ирбида дома казались зажиточными, каждый с небольшим садом. А в лагере все двери выходили прямо на улицу.

Чтобы навести справки, Нидаль зашла в первый же дом, перед которым мы остановились, припарковав автомобиль. Прежде чем показать нам нужное направление, хозяйка пригласила нас войти и выпить чаю. Она улыбнулась: «Мы из Назарета», – это была ее вторая фраза. Никакой подозрительности, против которой все пытались меня предостеречь в Аммане и других арабских странах, не было и в помине. Палестинцы не скрывали своих корней. Старик, который стал меня расспрашивать, по-прежнему с улыбкой, подтвердил, что мы, и в самом деле, в лагере, а во всех этих домах живут палестинцы. Никто не сетовал на изгнание, на войну, на денежные трудности, на то, что трудно найти работу. В доме, в котором мы оказались, жила семья, мне показалось, что родственные отношения там довольно запутанные: глава семейства, сам еще вполне нестарый, очень юный зять, солдат иорданской армии, три женщины и множество детей. Я счел нужным упомянуть об этом не просто так, все сведения гости получают, едва переступив порог дома, это своего рода приглашение рассказать, в свою очередь, о себе: кто вы такие? Мы так и сделали, ничего не скрывая, ничего не приукрашивая. Присутствие сидящего на ковре и облокотившись на подушки француза никого не смущало. Им казалось совершенно естественным, что Нидаль переводит на французский их слова, и на арабский – мои. И в этом доверие палестинцев, которые без размышлений следуют внутреннему побуждению. Я никогда не чувствовал себя палестинцем, и все-таки здесь я был у себя. В Аммане – нет. На Ближнем Востоке и не только, везде мне говорили о том, что в лагерях полно полицейских, шпионов, я ожидал увидеть хитрые лица, ожидал, что мне будут задавать множество вопросов, не желая при этом говорить о себе.

«Люди очень скрытные. Они расспрашивают, а сами ничего говорить не хотят. А если и говорят, так это чтобы лучше понять, когда ты врешь».

А здесь любили говорить именно о себе, рассказывали о своем положении. Будь у меня хоть какое-нибудь беспокойство, оно тут же исчезло бы, но недоверия, с которым мне пришлось столкнуться при сообщении о своей поездке – у представителей ООП на Западе, живущих вдали от своего народа, должен заметить – здесь не было вообще, ну, может быть, какие-то мгновенные вспышки, я чувствовал покой и доверие к палестинцам. Европейцы, да и другие арабы тоже мне солгали. Мне было здесь очень хорошо. Еще бы немного, и два члена этого семейства, самые молодые, рассказали бы мне, что были фидаинами. Я смеялся, они смеялись тоже, мы пили попеременно то горячий чай, то холодные напитки, которые приносили нам женщины.

Дом и особенно та комната, где вы мне сидели на ковре, показались мне очень чистыми, но в улыбках и искренних словах тогда, в 1984 году, я мог уже распознать какие-то признаки капитуляции. Заметнее всего она была как раз там, где ее пытались скрыть: в этих предательских переменах, которые хотели выдать за перемены к лучшему, и в этом было еще одно несчастье. И эта маленькая улочка, и те, что мы видели потом, были забетонированы, посередине пролегал желоб, по которому текла чистая воды или сточные воды. Дома были неновыми, но укрепленными твердым бетонным или цементным покрытием, казалось, весь квартал был, если можно так выразиться, стабилизирован, здесь ничто больше не испортится, не повредится, потому что всё застыло в этой нищете, было в ней зафиксировано, как в бетоне: зацементированная деградация. В комнате имелся пылесос, а не веник. Вертел лопастями вентилятор, и даже дети не обращали на него никакого внимания, ледяную кока-колу вынимали из жужжащего а углу холодильника. Комфорту здесь не радовались, с ним смирились. Всё, на что падал мой взгляд, было чистым, бедным, и некое аскетическое изящество виделось в этой со вкусом расставленной мебели, явно недорогой, порой купленной у торговца скобяными товарами. Белое пластмассовое ведро, судя по месту, которое оно занимало, воспринималось здесь как произведение искусства. Да будет позволена мне эта банальность: как и лицо палестинца, эта комната улыбалась, но улыбалась печально.

Саму борьбу, так мне показалось, словно отложили на какое-то время. Здесь это семейство, состоявшее из десятка человек, просто остановилось немного перевести дух. И больше, чем нищета, меня убеждала в этом кажущаяся стабильность:

«Чтобы сделать жизнь более или менее сносной, нам нужно укрыться в чем-то временном, которое выглядит, как постоянное».

И никто не удивился, что мы оставались только несколько минут. Мы находились среди лаконичного народа, где о главном говорят стоя. Набор закусок, мезе, что-то, приготовленное быстро, на скорую руку, на Востоке подают перед основными блюдами, основательными и плотными. Несколько минут, проведенные с этим палестинским семейством в Ирбиде, как раз и были мезе. По моему описанию никто Хамзу не узнал. Зять, молодой солдат, промолчавший все это время, поднялся, когда мы собрались уходить, пожал нам руку и впервые улыбнулся. Мне показалось, что до сих пор он наблюдал за нами с недоверием, но когда каким-то своим жестом я дал понять, что устал – что вы хотите? возраст! – он единственный это заметил и подтолкнул мне под локоть подушку. Когда мы оказались на улице, под солнцем, то опять заговорили про Хамзу. Было около полудня, Нидаль вошла в овощную лавку. На ней были темные очки, которые защищали не только от солнца, она не хотела, чтобы ее узнали. Нидаль спросила, живет ли в этом квартале Хамза, у которого мать вдова.