Литература как жизнь. Том II - Дмитрий Михайлович Урнов

но теперь опротивевшее вконец»[186]. Это же живой Фома Гордеев! У того же Максима Горького – Бугров. Из своего Сормовского, отвергнутого «Октябрем», травелога я был вынужден убрать пропетую «пролетарским писателем» апологию купчины и фабриканта, заботившегося о чаяниях рабочих. Это Горький унижал купечество? Он знал купечество, он вышел из среды предпринимателей.

Островского и Аполлон Григорьев не смог перетолковать как не-обличителя «темного царства». Надежные исторические материалы и литературная классика подтверждают одну и ту же правду, но эта правда, выходит, никого не устраивает, если держаться всей правды.

Уровень советской жизни – я помню времена, когда привезенная из-за границы шариковая авторучка считалась драгоценным сувениром. Однако дело не в том, как жили, не голодали и не холодали, имея кусок хлеба и крышу над головой, – чувствовали себя обманутыми посулами власти, которая называла себя народной: тот предел терпения, когда, судя по историческим прецедентам, раздается глас: «Не могу терпеть!» А мы – могли. «Как вы могли терпеть?» – спросил меня индус, не Чатурведи-непротивленец, а просоветски настроенный Чохан, ему я, выполняя поручение дирекции, ассистировал в намерении написать историю нашей литературы. «Хотя бы забастовку устроили, что ли…» – удивлялся индус. Что ж, в конце концов устроили себе же на голову!

Подначивать толпы можно при попутном ветре истории. Вот почему в одних и тех же рядах перестроечных демонстраций зашагали люди разных убеждений, объединенные гневом против социального обмана. Символом всеобщей политической путаницы, объединившей протестующих и провокаторов, для меня явился плакат, который я видел в руках у женщины средних лет, скромной, серьезной, сосредоточенной, шла она вместе со всеми и одновременно против всех. Шла с теми, кто перестройку поддерживал, однако шла против них. В руках у неё был небольшой транспарант, величиной со школьную тетрадку, она и была похожа на учительницу или библиотекаря, выдвигала требование:

ГОРБАЧЕВ ПЕРЕСТАНЬ ОБМАНЫВАТЬ НАРОД

Именно так, без восклицательного знака и запятой, участница проперестроечной демонстрации телеграфно выражала свой протест против болтовни о реформах. Её призыв походил на срочную депешу, требующую безотлагательного действия в меру чувства, объединявшего всех: так дальше жить нельзя, надо что-то делать, но что? Под знаменем второго русского вопроса шли за и против, но всем был ясен ответ на первый русский вопрос «Кто виноват?» Житлующие при кхомунизьме, какой вони устроили для себя. Однако мало кому приходило в голову, что те же «житлующие» подстроили восстание масс, чтобы устроить капитализм опять же для себя.

От парня, который приходил к нам на квартиру с листовками, мы узнали: тридцать пять центов за распространение одной листовки – такова была одноразовая мзда за платно-добровольное участие в демократическом движении, а цены в пересчете были не рублями – сторублёвками. Парень нас не агитировал, он лишь дал понять, что ему хотелось за распространение листовок получить валютой.

Та революция не имела цвета, но тем, кто её устраивал, обошлась недорого, дорого обошлась тем, кто участвовал в ней.

«Основная особенность этой элиты состоит в том, что она не представляет ни народа в целом, ни какого-либо класса, она представляет только себя».

Программа Демократического Движения Советского Союза, Амстердам, Фонд имени Герцена, 1970.

«Я стал задумываться раньше других», – пишет Андрон Михалков-Кончаловский Кто знает – кто раньше? Но в печати никому, кроме Андрона, не удалось отчетливо выразить точку зрения нашей элиты. Так жить дальше нельзя стало ясно в первую очередь тем, кто преуспел достаточно и понял: больше не преуспеешь.

Тяжела была жизнь стоявших в очередях за вещами первой необходимости, однако испытывали трудности и те, кому в очередях стоять не приходилось. Получали они всё без очереди, у них всё было. Быть было, однако временно – положение и благосостояние служебное. Отставного главу государства, как только ушли его на пенсию, тут же и выселили вместе со всей семьей из псевдосредневекового замка, сам он не протестовал, но внучка его воскликнула: «Какая несправедливость!» «Не знаем, что делать, – жаловалась мне семья дипломатов, работавших в Индии, где у них родился сын, – мальчик наш вырос со слугами, как здесь положено. Отправились мы в отпуск в Москву, сели на троллейбус, поехали в Детский Мир, на остановке сын и говорит: “Мама, скажи водителю, пусть подождет, пока мы будем покупать игрушки” Когда вернемся, как жить?». В самом деле, как? Мальчик хороший, не капризуля, не избалованный, но у него нет сознания социалистического, привык жить со слугами, подобно людям того круга, в котором он вырос: в Индии слуг нанимать обязательно, надо дать местным жителям работу, чтобы завоевать симпатии населения. Родители работящие, по должности вросшие в условия, которые исчезнут, едва изменится их работа, с работой и – положение. До каких пор им жить в страхе за свое будущее?

Среда, при квазисоциализме процветавшая, была разнородной, но одинаково зависимой от системы, называемой социалистической, а система была кастовой. Не мне это в голову пришло. «У вас же кастовая система!» – Анна Балакян сразу, как только приехала к нам, поняла, как понимал всякий опытный человек с Запада. В привилегированную касту входила партийно-правительственная верхушка, высшие слои бюрократии, руководители крупнейших предприятий, часть интеллигенции, технической и творческой, и воротилы черного рынка. Теневую экономику создавали такие, как Секретарь Краснодарского Крайкома Сергей Медунов, а таким, как Секретарь соседнего Ставропольского Крайкома Михаил Горбачев, осталось её легализовать. Свою сбивчивую речь Горбачев вел о реформах. Кто же против преобразований? На самом же деле готовилось присвоение государственной собственности узким кругом живших во внутренней эмиграции и принадлежавших к верхам советского общества. Они синхронно справляли именины и на Антона, и на Онуфрия. Для отвода глаз бросали подачки прочим. Мы с женой и сыном, как миллионы москвичей, приватизировали двухкомнатную квартиру – за двадцать долларов, а приобщенные прибирали к рукам вовсе задаром фабрики, заводы и целые промышленности. На стороне воровства и обмана стояли все, кто сумел преуспеть. Другого способа не было. Так дед Генри Адамса разбогател, рискуя жизнями отправляемых в плавание на худых посудинах. У нас разбогатели, присвоив себе национальное достояние (выделяю, надеясь, это прочтут в школьных учебниках будущего) Мне как главному редактору предлагали приватизировать весь этаж, где помещались «Вопросы литературы», но я понятия не имел о том, как приватизировать и что делать с огромным пространством. Мне в голову не приходило, что это возможно, но сами собой в голове возникали известные мне названия происходившего когда-то и повторяющегося у нас на глазах: Славная Революция, компрадоры, мексиканизация Москвы, личное обогащение за счетраспродажи страны на вынос…

Рауль Мир-Хайдаров, писатель из Средней Азии, где приватизация, законом не прикрытая, пошла