Третий рейх изнутри. Воспоминания рейхсминистра военной промышленности. 1930-1945 - Альберт Шпеер

В Ставке, где весь персонал изнемогал под тяжелейшим бременем ответственности, пожалуй, даже радовались приказам свыше. Это освобождало от принятия самостоятельных решений и служило оправданием при неудачах. Очень редко кто-нибудь из штабистов добивался перевода на фронт, мотивируя это тем, что больше не может поступать против своей совести. По сей день для меня остается загадкой, почему, несмотря на критическую оценку положения, ни один из нас не осмелился убедительно изложить свое мнение – ведь мы почти не чувствовали своих оков. Но в замкнутой атмосфере Ставки мы оставались равнодушными к последствиям решений Гитлера на фронте, где сражались и погибали немецкие солдаты. Снова и снова наши армии попадали в окружение только из-за того, что Гитлер накладывал вето на приказ Генерального штаба об отступлении.

Невозможно требовать от руководителя государства регулярных поездок на фронт, но Гитлер объявил себя Верховным главнокомандующим, он вникал в самые мелкие детали, а потому поездки на фронт входили в его обязанности. Если выезжать на фронт ему не позволяло здоровье, он должен был посылать специально назначенного представителя. Если же он боялся за свою жизнь, то не имел никакого права оставаться Верховным главнокомандующим.

Стоило бы Гитлеру и его штабистам пару раз съездить на фронт, и вскрылись бы фундаментальные ошибки, стоившие так много крови. Однако Гитлер и его военные советники считали, что могут руководить армиями, полагаясь лишь на оперативные карты. Они понятия не имели ни о русской зиме и российских дорогах, ни о страданиях измученных солдат, замерзающих в землянках без соответствующего обмундирования, солдат, боевой дух которых был давно уже сломлен. Гитлер передвигал на карте дивизии, которые считал боеспособными, но которые на самом деле растеряли в боях и людей, и технику, и боеприпасы. Более того, он часто устанавливал совершенно нереальные сроки. А поскольку он неизменно приказывал наступать немедленно, передовые отряды вступали в бой без оперативной поддержки, а дивизии, не успевая сосредоточить все силы, становились легкой добычей врага и в итоге уничтожались.

Ставка обладала самым современным на тот момент узлом связи. Можно было напрямую связаться со всеми важными театрами военных действий, и Гитлер имел возможность получать оперативную информацию по телефону, телетайпу и по радио. Но по сравнению с прошлыми войнами современные коммуникации имели серьезный минус: полевые командующие лишались малейшего шанса на проявление инициативы, поскольку Гитлер постоянно вмешивался в их действия, бросал в бой отдельные дивизии на любых участках фронта, не выходя из комнаты для оперативных совещаний. И чем опаснее становилось положение на фронтах, тем сильнее увеличивался созданный современными технологиями разрыв между реальностью и воображаемыми представлениями человека, стоявшего у пульта управления.

Военный лидер должен обладать умом, целеустремленностью и стальными нервами. Гитлер полагал, что наделен всеми этими качествами в гораздо большей мере, чем его генералы. Он постоянно, правда, лишь после зимней катастрофы 1941–1942 годов, прогнозировал еще более суровые испытания и утверждал, что в критических ситуациях сможет по– настоящему продемонстрировать свою стойкость и выдержку[194].

Подобные замечания вряд ли могли понравиться военным, но Гитлер часто позволял себе неприкрытые оскорбления офицеров Генерального штаба. Он говорил им, что они не обладают упорством, все время твердят об отступлении, готовы отдать врагу завоеванные территории без всяких причин. Он мог заявить, что трусы из Генерального штаба никогда не осмелились бы развязать войну; что они всегда отговаривали его, всегда утверждали, что немецкая армия слишком слаба. Но ведь прав оказался он! Гитлер привычно перечислял прежние победы и вспоминал возражения Генерального штаба перед началом каждой из тех операций, но, учитывая новую реальность, создавалось жуткое впечатление, совершенно противоположное тому, коего он добивался. Предаваясь воспоминаниям, Гитлер часто терял контроль над собой, его лицо багровело, голос срывался: «Они не просто известные трусы, у них нет ни стыда ни совести! В Академии Генерального штаба учат только лжи и обману! Цайтцлер, эти цифры фальшивые! Вас обманывают на каждом шагу. Поверьте мне, ситуация умышленно искажается. Они хотят вынудить меня отдать приказ к отступлению!»

Гитлер неизменно приказывал любой ценой удерживать самые невыгодные позиции, и с тем же постоянством советские войска занимали их если не через несколько дней, то через несколько недель. Гитлер снова впадал в ярость, изливал на офицеров новые потоки оскорблений и выражал недовольство немецкими солдатами: «В Первую мировую войну солдаты были гораздо выносливее. Вспомните, как они сражались под Верденом и на Сомме! А сегодня они готовы бежать при малейшей опасности».

Многие офицеры, пережившие подобный разнос, впоследствии присоединились к заговору 20 июля 1944 года. Особое чутье Гитлера, позволявшее ему приспосабливаться к любому окружению, изменило ему. Теперь он вел себя как одержимый, совершенно не думая о последствиях. Его речь превратилась в бурный поток слов – так узник, спеша выговориться, выдает обвинителю опасные секреты.

Желая оставить последующим поколениям доказательства правильности своих приказов, еще весной 1942 года Гитлер затребовал в Ставку квалифицированных стенографистов из рейхстага. С тех пор на всех оперативных совещаниях они сидели за отдельным столом и записывали каждое слово.

Когда Гитлеру казалось, что он нашел решение сложной проблемы, он спрашивал: «Вы успели записать? Да, когда– нибудь все поймут, что я был прав. Но эти идиоты из Генерального штаба не желают мне верить». Даже если войска отступали, Гитлер с победным видом заявлял: «Разве три дня назад я не отдавал приказ об отступлении? Но мой приказ не выполнили. Они не выполняют мои приказы, а потом лгут и во всем винят русских. Они лгут, утверждая, что русские помешали им выполнить мой приказ». Гитлер упрямо отказывался признать: причина всех его неудач коренится в том, что лично он втянул Германию в войну на нескольких фронтах.

Всего несколько месяцев назад стенографисты, неожиданно попавшие в этот сумасшедший дом, вероятно, считали Гитлера высшим гением, как приучил их Геббельс. Здесь они получили возможность познать истину. До сих пор я отчетливо помню, как они с землистыми, унылыми лицами строчат протоколы совещаний или в свободное время понуро слоняются по Ставке. Они казались мне посланцами народа, вынужденными наблюдать за развертывающейся на сцене трагедией из первого ряда партера.

В начале Восточной кампании, Гитлер, в соответствии со своей теорией о «неполноценности славян», считал войну с Советским Союзом детской игрой. Однако чем дольше длилась война, тем большим уважением он проникался к русским. Он был потрясен мужеством, с которым они воспринимали свои первые поражения. Он с восхищением говорил о Сталине, особо подчеркивая схожесть его положения со своим, а опасность, нависшую над Москвой зимой 1941 года, сравнивал со своими нынешними неприятностями. Иногда, обретя на короткое время прежнюю уверенность[195], Гитлер мог шутливым тоном заявить, что после победы над Россией, пожалуй, лучше всего доверить руководство страной Сталину (разумеется, при господстве Германии), поскольку невозможно представить человека, который лучше Сталина справлялся бы с русскими. В общем, он видел в Сталине своего рода коллегу. Возможно, поэтому, когда сын Сталина попал в плен, Гитлер распорядился, в виде исключения, хорошо обращаться с ним. Да, многое изменилось после заключения перемирия с Францией, когда Гитлер заявил во всеуслышание, что война с Советским Союзом – пустячное дело.