Медленные челюсти демократии - Максим Кантор

И кривятся прогрессивные юноши на смешные потуги великана. Они, вкусившие благ цивилизации и капитализма, отчетливо видят неправоту пролетарского поэта. Они, ежедневно жмущие руку взяточникам, целующиеся с проститутками, кланяющиеся ворам, — они видят, до чего не прав был Маяковский с его верой в пролетариат. Это же надо так лопухнуться! И указывают умудренные хомяки на нелепость социальных проектов. «Чтоб счастье сластью огромных ягод дозрело на красных октябрьских цветах!» Ха-ха-ха! «Чтоб вся — на первый крик "Товарищ!" — оборачивалась Земля!» Ха-ха-ха! «Я себя под Лениным чищу, чтобы плыть революцией дальше!» Ха-ха-ха! Уморил! Дурак! Под Лениным чистит! Ха-ха-ха!

Никого так долго не убивали, как Маяковского. Самоубийство — только первый акт убийства, потом его уже убивали постоянно, снова и снова, сладострастно, с интеллектуальным удовольствием, мстя за испытанные от великана унижения. Ведь до чего неприятно быть маленьким, особенно когда тебе об этом сообщают. Значит, я виноват, что я мещанин? А между прочим, быть мещанином прогрессивно! Вот тебе, еще и еще! Нет твоей революции, и тебя нет! Революция действительно просто-напросто кончилась — весьма быстро после того как началась. Ее можно объявить яко небывшей — с хомяками спорить нелегко. И тот, кто назвал себя «поэтом революции», закономерно завершил свой путь вместе с ней. «Помните, хулиган и погромщик, помните, сбежавшие в парижские кабаре, — вас, если надо, покроет погромче стальной оратор, дремлющий в кобуре!» — некогда грозился Маяковский. И как же смешно сегодняшним хомякам слушать его угрозы. Подумаешь, напугал! А вышло-то все иначе! Парижские кабаре давно поглотили отсталую Москву, затопили ее похлеще разлива Невы или революционного потопа. Хулиганы и погромщики уже давно носят шелковые костюмы от Версаче и играют на бирже, Присыпкин заседает в Думе, Победоносиков рулит нефтянкой, Розалия Павловна Ренессанс открыла бутик, а Олег Боян стал дистрибьютором современного искусства. Если товарищ маузер и собирался им что-то сказать, то явно упустил момент — и сказал только самому Маяковскому: пора, брат, кончилось твое время.

Уже и пролетариата-то нет никакого, не стал он движущей силой истории, размылился пролетариат в менеджеров среднего звена и чиновников по пиару. Какое там равенство — научно доказано, что равенство прав не означает равенства возможностей, демократия — это вам не пряники кушать. И чекистов прежних уже нет. Если когда-то чекисты и пугали интеллигенцию, и пеняли интеллигенты Маяковскому за дружбу с Аграновым — так ведь с тех пор чекисты стали самой прогрессивной общественной стратой, сделались воплощением прогресса и цивилизации. Какой там Агранов! Нынче те, кто кривился на мезальянс Маяковского, уже привыкли к тому, что без Аграновых и солнце не взойдет над нашей капиталистической Родиной. Утерлись и улыбаются, свободолюбивые демократы. И Революции больше нет. Если и была она когда-то, то очень коротко: с 17-го по 24-й, и послужил ей поэт недолго. Потом еще пяток лет подергался в истерике — да и застрелился. Тот, кто отождествил себя с неким явлением, закономерно должен был вместе с этим явлением и исчезнуть. Революции нет — ее поэта нет тоже. История печальная, но понятная.

Верно и про любовь, и про ЧК, и про травлю. Верны все причины вместе. Последние дни были страшными — очевидцы описывают истерическое, отчаянное поведение поэта. Он бился в Москве, как большая птица, случайно залетевшая в тесную комнату. Как правило, такие птицы гибнут, погиб и он.

В сущности, самоубийство было последним средством — только так можно было соединить несоединимое. Требовалось доказать, что любовь все же существует, что она не разменена на нужды и расчеты, она властна и сильна, и она сильнее бренной жизни. Это был очередной шаг в его обдуманной биографии, шаг логичный. Оказалось недостаточным принести в жертву любви поэзию, потребовалось принести в жертву еще и самого себя. Требовалось спрямить биографию. Требовалось отстоять собственное творчество, расплатиться по всем счетам. «За всех расплачусь, за всех расплАчусь» — он это давно обещал, и вот как получилось обещание сдержать. Так только он и мог одержать победу над обстоятельствами — смертью.

Точно так же поступил его предшественник, Лев Толстой.

Уход Толстого из дома — сродни самоубийству Маяковского. Просто старик ушел тихо, а молодой — хлопнул дверью.

Памяти российско-грузинской дружбы

Двадцатый век последовательно гробил идею интернационализма — противопоставляя ей идею Империи. Едва республиканцы поднимали голову, едва народные фронты начинали суетиться, едва кубинские инсургенты вознамерились испортить покой Боливии — как повторялась история Парижской коммуны, причем во всех подробностях. Интеллигентные люди принимались бранить авантюриста Че, строго отзывались о деятелях Испанской республики, — и находили разумные объяснения для карательных мер новых версальцев. Четырежды пытались пролетарии всех стран объединиться, четыре интернационала благополучно сложили головы и самораспустились — а пылким энтузиастам просвещенные люди втолковывали: не тем вы заняты, господа, дурью маетесь, надо цивилизацию отстаивать, а не брататься с угнетенными народами. Цивилизация — это вам не бессмысленные барбудос, не испанские голодранцы; цивилизация — это очень серьезно! Какие такие «пролетарии всех стран соединяйтесь»? Сегодня братаются рантье и капиталисты, сегодня сетевой дистрибьютор протягивает руку пиар-агенту, у нас сегодня задачи пограндиознее. Сегодня лучшим примером международных отношений служит объединенная корпорация, где головной офис находится в Лондоне, а филиалы рассыпаны в сопредельных малых странах и дают возможность дешевой рабочей силе реализовывать свои мелкие возможности. Аргументация сильная, экономически разумная. Что ж тут удивительного, что интернационализм угробили.

Прошло уж невесть сколько лет после того как идею советской интернациональной солидарности похоронили (да и воплощение ее, прямо сказать, было весьма корявым), и тут — на тебе! — некоторое охлаждение меж российскими чиновниками и грузинскими гастарбайтерами внесло сумятицу в умы интеллигентных людей. Грузинских рабочих выслали из капиталистической столицы: что-то там такое свое, капиталистическое, не поделили чиновники свободной России и независимой Грузии — и вот грузинским сантехникам дали по шее. Интеллигентный человек не смог хладнокровно наблюдать унижение своего православного брата, интеллигентный человек возроптал. И это возмущение действиями властей крайне непонятно. Разве вы хотели чего-то иного, господа? Чего это вы вдруг возбудились, с чего бы?

Миновали те времена, когда Пастернак переводил Табидзе. Связи культур остались, но в несколько иной форме. Либеральной интеллигенции сегодня привычно приглашать грузин к себе — класть кафель и чинить канализацию. Даже считается предпочтительным позвать для мелкого сантехнического ремонта грузина, а не молдаванина или белоруса — грузины, говорят, аккуратнее. Их много приехало, грузинских гастарбайтеров, в последние двадцать лет — из-за бедственного положения в своей стране. Нельзя сказать, что им особенно щедро платят здесь — но все же несколько больше, чем дома, они все же посылают домой деньги. Приехали они по той же причине, по какой в Москве работают украинские и белорусские чернорабочие, по какой молдавские тетки красят стены в новых русских фазендах и кладут в господских саунах кафель, по какой безответные туркмены и казахи работают на капиталистических стройках столицы. Вчерашним братьям платят меньше, чем гражданам с полноценной пропиской, и это выгодно для капиталистического развития возрождающейся к цивилизации суверенной России.