У подножия необъятного мира - Владимир Шапко

Витька стоял у бюста, опустив глаза, у него дрожали ноги. Казалось ему, что он просвечен, что виден всему миру насквозь…

В два часа дня по местному времени, точно с похмелья не улавливая своего голоса, неуверенно засипел гудком кроватный заводишка из крепости. К нему присоединились два-три паровозика с далёкой станции. Но вдруг неожиданно и мощно за Ульгой, прямо у города, ударил в трубы металлургический завод, пущенный на ход с полгода назад, и в красно-чёрном дыму и копоти неба – словно организованный, зловещий, неумолимый орган затрубил. Трубил о каком-то совсем новом времени, не виданном ещё, никогда не бывалом – и городок притих и сжался на угорье.

Через полмесяца убрали из школы Фаддея.

За два дня до этого он вдруг заявился в школу… в брюках. Не в бас-балалайках своих и сапогах, а в брюках. В цивильных, серых… Брюки были коротки ему. Широки. Как фанеры… Приплюснутые штиблеты вместе с тощими мотолыгами Фаддея образовывали словно бы две клюки при печке… Оказалось – поздно.

Будто стремительной рекой унесло за ним и Зализку. Но не потонул Зализка. Шаток видел его в горсаду. Зализка ходил вокруг трёх плотников, вытюкивающих хмурыми топорами новую карусель, покрикивал, командовал. Был он в штатском, но левая рука по-государственному – за спину. Он был теперь Заместитель Директора Парка По Хозяйственной Части.

Новый директор школы – англичанин Зиз-ис – речей по поводу своего назначения говорить не стал: просто с маху купил духовой оркестр. Настоящий. Абсолютно новый. В Культмаге. Развесил комплект в красном уголке по стенам.

С неделю архаровцы уважительно разглядывали трубы, поражаясь гладкому матово-стальному блеску. Осторожно оглаживали плавные вывороты раструбов, с уважением стояли перед валторнами, как перед отдыхающими желудками, перед саксофоном, смахивающим на расфранченного гуся, перед большой бабой-тубой. А в общем-то не представляли, что будет дальше. С трубами этими. Да и с ними, архаровцами, заодно.

Однако к оркестру был приглашён и руководитель. Им оказался ветеран горкомхозовской жмур-команды Гнедой, мужчина мрачный, с сизым носом, но знающий ноты.

На первом занятии Гнедой хмуро говорил ребятам, уставясь в свой живот, взятый в сцепленные пальцы: «Жмур – он как всегда? Он – лежит. Он – в гробу. Ему – плевать. А ты плачешь – а играй. Солнце-жара – а играй. Дождь-ветер-буря – играй пуще, а то не услышат… Развёрстая могила пред тобой… а ты – играешь!.. Такова твоя планида, выдернутая злым мышем из ящичка судьбы. Такова твоя карточка…»

Прослушав это мрачное вступление, будущие оркестранты сникли: этот научит… жмуров таскать… Однако Гнедой довольно ловко поставил всем «амбушюры»: и трубам, и баритонам, и альтушкам, и за басы которые взялись. Даже кларнету и саксофону губы и пальцы наладил. И громко стукать ногой в такт каждого отдельно учил. А вот с тромбоном Шатка закавыка вышла у Гнедого: не знал Гнедой тромбона, «позиций» его не разумел. Как и насколько кулису-то выдвигать, куда… «Мёртвое это дело – этот тромбон, – глядя на тромбон, как на жмура на столе, изрёк Гнедой. Вынул из кармана. Отбулькнул. Убрал обратно. Отёр усы. – Так что Шаток сам понимать должен: мёртво ему с тромбоном этим…»

Витька побежал в Зелёную, к дяде Ревазу. Быстро пришли вместе в школу. С тромбоном дяди Реваза, и приспособление не забыли надеть. Седой уже стал дядя Реваз, подсох как-то, но по-прежнему порывист он, а сейчас явно обеспокоен: в чём дело, Гнедой? Почему Витю Шатка не берёшь? Позицию тебе поставить на тромбоне? Пожалуйста, любую. А ну, Витя, пошли!

Они схватили школьный тромбон и выбежали на крыльцо. Реваз быстро приладил свой тромбон на приспособление. Витька тоже изготовился. Реваз приказал: «Смотри и делай как я. Руби!»…

К Первомаю каждый вечер оркестр архаровцев уже дружно содрогал школу:

А позади всех, как бы подталкивая оркестр вперёд, одинаково физкультурно «рубили» кулисами Реваз и Витька:

Выходил оркестр и во двор. Маршировал, размахивая трубами:

«Анфимьевна, слышь, что ли?… Антихристы-то с трубами вышли… Окружают…» – ныл Подопригоров. Он был всё тот же. Ороговелый навек. Изуродованный ноготь… «Да полно тебе, отец… Ребятишки ведь…»

Подопригоров смотрел, голова его потрясывалась, в глаза набегали слёзы. Словно предчувствовал что-то, знал о себе…

Через несколько дней, когда прошёл Иртыш и ждали вскрытия Ульги, к Подопригорову пришёл из Заульгинки дальний родственник. Пришёл почему-то с лошадью, ведя её за недоуздок по грязи и лужам не просохшей ещё дороги. И сам – как не в себе: зачем-то в валенках, в тулупе, но точно полураздетый.

Лошадь оставил у обочины, вылез на маслянистую грязь перед домом Подопригорова. Подошёл к окну, грубо застучал в стекло.

Подопригоров был дома один (Анфимьевна на базаре) – и сразу отчего-то пало сердце. Запрыгало, затрепетало. Засуетился, дёргал с гвоздя телогрейку, не попадал трясущимися ногами в галоши. Выбежал за ворота.

При виде родственника, при виде его распахнутого мокрого тулупа, мокрых грязных валенок, дикой головы без шапки, у Подопригорова совсем захолонуло грудь. Словно теряя сознание, без смысла забормотал:

– Чё это ты? Кум? В тулупе? В валенках? И лошадь? Чё это, а?…

Родственник стоял, скосив голову, отвернувшись и от Подопригорова, и от дома его. Зло буркнул:

– Будешь тут… не то что в тулупе…

Постоял. Сказал, наконец:

– Минька Глобус, внук твой драгоценный, объявился… На – записка тебе… С ножом, гад, заставил…

Подопригоров схватил бумажку, развернул – и затрясся весь… Химическим карандашом в записке было намуслякано: «Дед, здорово! Это я, Глобус. Подготовь деньжат и, как стемнеет, жди на берегу, ниже заульгинского моста. Бабке ни звука! Писульку сожри. Твой Глобус».

– Господи, кум, счастье-то, счастье-то… Ить шесть лет, шесть лет ни весточки… Спасибо тебе, кумушка, дай тебе Бог, спасибо!..

Подопригоров плакал. Кулачками, как ребёнок, затирал слёзы.

Родственник скосил взгляд на его резко-белые шерстяные носки, на татарские галоши… Вернув взгляд, сказал:

– Скажи ему, пусть уходит… Не уйдёт – заявлю.

– Уйдёт, уйдёт, кум! Господи, счастье-то…

Родственник пошёл к лошади. Уже с дороги, опять скосил голову:

– Чтоб сёдни же!.. Понял?…

– Не кричи, кум, – молил Подопригоров, – ить услышат…

– Я всё сказал… – Родственник взял лошадь за недоуздок, повёл. Повёл, как правильную, честную жизнь свою. Которую он не позволит лапать. Никаким глобусам, никаким подопригорам…