19-я жена - Дэвид Эберсхоф

Кучер двинулся дальше. Однако при задернутых занавесках было непонятно, куда мы едем. Я не смел задавать вопросы, потому что и мама, и дядя выглядели очень встревоженными. Когда дорога стала не такой гладкой, я смог понять, что мы выехали за пределы города. Карета подскакивала, качалась, наполняя ночь стоном рессор и скрипом конской сбруи. Вскоре мама выпустила мою руку, которую сжимала в своей ладони, и я заключил, что теперь мы в безопасности.

Я перебрался к окну и отодвинул занавеску. По виду гор я мог судить, что мы едем по долине, направляясь на север. Мы проезжали через обнаженные сады, посеребренные луной. В ночи поблескивали заплатки солончаков. В заболоченных местах перекликались между собой гуси. На другой стороне луговины во тьме стояло стадо коров.

Мы свернули с дороги в каньон. Я увидел, как стены каньона сужаются вокруг нас. Поскольку я не знал, куда мы едем, я не подумал о том, что надо предупредить об этом маму. Через некоторое время мы поехали по берегу замерзшей речки. Повсюду на льду можно было видеть опрятные холмики раннего снега. Лунный свет отражался ото льда реки, освещая каньон. Я подальше отодвинул занавеску, чтобы показать маме этот призрачный вид.

А мама вдруг запаниковала: «Где это мы? Что происходит?»

Гилберт заколотил в крышу кареты и выскочил наружу поговорить с кучером. Я слышал, как тот объяснил, что, по-видимому, не туда свернул. «Я был уверен, что это дорога на Юинту», — объяснял он.

«Что, если он работает на Бригама? — спросила мама, когда Гилберт вернулся в карету. — Вдруг нас подвел наш собственный план?»

Мы выезжали из каньона, и его стены отступали. Вскоре перед нами открылась долина, и стадо коров по-прежнему стояло там, где мы его оставили, — на ее противоположной стороне.

До Юинты оставалось сорок километров. Мы приехали туда перед самым рассветом, подкатив прямо к маленькому железнодорожному вокзалу, и стали ждать поезда «Юнион Пасифик»,[113]идущего на восток. Как Вы, вероятнее всего, знаете, Бригам владел железнодорожной линией между Солт-Лейком и Огденом. Именно там обычно и садились на Ю. П. — может, и теперь так делают, я не знаю. Во всяком случае, я уверен, Вы понимаете план моей матери: любой человек, выследивший мою мать, ожидал бы ее в Огдене. Переехав ночью через пустыню, она обошла ловушку.

Холодный день вступал в свои права, и солнце открыло нашим глазам крохотный городок, окованный льдом. Тут-то мы и услышали, еще издали, звук пневматических тормозов. Я увидел дым, поднимавшийся из трубы паровоза. А скоро и поезд подошел к станции, разбрасывая нападавший снег.

Гилберт обнял маму. А мне сказал: «Заботься о ней».

Мама взяла меня за руку, и мы побежали на платформу. Проводник, в белом кителе и перчатках, отвел нас в наше купе в пульмановском вагоне, где нас ожидали наши вещи. Когда поезд двинулся вперед, оставив позади маленькую станцию, мама упала на скамью.

«Можно мне говорить?» — спросил я.

Она смотрела в окно и не ответила мне. Ее лицо в профиль было застывшим и очень красивым. Утренний свет стал желтоватым и лился на нее из окна, делая ее всю золотистой. Она была похожа на женщину с картины в каком-нибудь иностранном музее. Мама вглядывалась в проплывавший за окном пейзаж: высокогорные пастбища, бело-желтые в позднюю осень, поблескивание инея на шерсти пасущихся овец, верхушки гор, покрытых вечным льдом, которому никогда не растаять… Я взобрался к маме на колени, и мы вместе смотрели на проходивший перед нами мир.

Через три часа завизжали тормоза и кондуктор объявил: «Вайоминг! Эванстон, Вайоминг».

Мы пересекли границу Юты. Мама сказала: «Теперь ты можешь говорить».

И там, профессор, в том маленьком пограничном городке, мама обрела свободу. Разумеется, я не мог тогда осознать значительности этого момента. Но я вспоминаю, как, пока мы медлили на вокзале, на солнце наползла туча и тень омрачила мамино лицо, но буквально секунды спустя туча ушла и мамино лицо будто бы вдруг раскрылось и засияло чистейшим светом.

Ах, смотрите! Дельфины вернулись! Объясните-ка это! Я имею в виду это совпадение. Нет, мы не можем. Мы должны лишь отметить их появление и полюбить за загадочность. В ходе Ваших изысканий о моей матери, профессор, я прошу Вас прощать ей ее ошибки и тщеславие. Разве она более заслуживает порицания, чем Вы или я? Когда же Вы опубликуете Ваше исследование, не пришлете ли мне экземпляр? Мне очень хотелось бы знать, что узнали Вы, особенно о том, как она провела свои последние дни. Иногда мне самому с трудом верится, что я ничего не знаю о судьбе собственной матери. Это кажется слишком мрачным завершением эпического повествования. Но так оно и есть, и ох как не дает мне покоя невозможность ничего узнать! Теперь, когда нет Розмари, ночи стали так одиноки. Я лежу без сна, меня гнетет исчезновение моей мамы. Я надеюсь, что Вы поделитесь со мной всем, что бы Вы ни разыскали, пусть даже эти сведения окажутся весьма неприятными. Мне невыносима неопределенность. Невозможность узнать. Бесконечные раздумья о том, где она могла быть в свой последний день. Мороз продирает меня по спине, когда я думаю об этом… Ну вот, как раз сейчас мне кажется, что мамина любящая рука поглаживает мне сзади шею. Она — со мной. Она всегда будет со мной. Помните об этом, когда анализируете ее жизнь и ее поступки.

Остаюсь Очень Искренне Ваш,

ЛОРЕНЦО ДИ

Я въехал в Месадейл и припарковался на другой стороне улицы, напротив дома Пророка. У ворот, в патрульной машине, сидел офицер Элтон, закинув одну руку на спинку соседнего сиденья и оглядывая дорогу впереди.

— Рад, что ты здесь, — сказал он.

— Хочу с этим покончить.

— Иди поговори с Братом Люком. — Элтон указал на охранника в будке у ворот. — Он тебя впустит.

— Я слышал про ФБР. Что тут у вас делается?

— Мы ничего не знаем.

— Как Куини?

— Нервничает, как все они. Но в порядке.

Я взглянул через дорогу на охранника. Он не спускал с меня глаз. Мне было ясно видно — он-то вовсе не рад, что я здесь.

— Со мной все будет в порядке?

— Джордан, тебе придется мне поверить. А теперь давай иди в дом.

Я назвал охраннику свое имя.

— Знаю, — сказал он и поднес к губам рацию. — Он здесь.

Охранник провел меня через калитку в воротах и запер ее за нами.

Мало кому удается увидеть огромный жилой комплекс Пророка изнутри. Мой отец бывал здесь на собраниях, но никогда о нем не говорил. Сам жилой дом был намного больше любого дома в городе, что имело смысл, так как у Пророка и жен было больше. Сколько точно, можно только догадываться, но определенно более сотни. Может, сто пятьдесят. Не знаю. Думаю, он и сам не знает.