Свирепые калеки - Том Роббинс

– За монахинь! По случаю дня рождения сестры Домино я чествую всех монахинь, что есть, ибо нет на свете никого романтичнее их.

Эти сенсационные слова почтенное собрание вроде бы благополучно проглотило (хотя Домино возвела глаза к потолку), так что Свиттерс принялся пояснять:

– Любая монахиня полностью и самозабвенно отдает свое сердце мужчине из дальнего далека, отделенного от нее неохватной пропастью расстояний и лет, – легендарному супругу, которого любит превыше всего, хотя является он к ней только в молитвах и снах. Настоящий романтик живет иной, идеализированной жизнью, но именно монахиня проживает эту жизнь целомудренно и чисто и без своекорыстных компромиссов.

При этих словах сестры зааплодировали. Захлопала в ладоши и Домино, хотя ее овации прозвучали словно дань вежливости. Свиттерс поклонился и уже собирался было продолжить – уже собирался было, сказать по правде, разразиться обличительной речью против Отцов Церкви, видевших в монахинях существа низшего порядка; собирался даже ни много ни мало как обвинить их обожаемого престарелого святого Пахомия в том, что он основал женские обители ни для чего другого как того ради, чтобы обходным путем убрать с дороги благочестивых женщин, нейтрализовать их сексуальность и использовать их бесплатный труд в своих интересах. Но в этот самый момент – пожалуй, что и к счастью, – три старшие сестры за его столом встали и, извинившись, собрались было уходить: Мария Первая – холить свои варикозные конечности, Мария Вторая – почуяв, что печень ее превращается в паштет (вот если бы она могла вообразить таковую в виде сферы, заполненной мистическим белым светом!), а Красавица-под-Маской – перевоплощаться в Спящую Красавицу.

Опираясь на стул, Свиттерс жестом удержал их на месте.

– Прошу вас, о, сестры, уделите мне еще минуточку. Я вас вскорости покину, и, прежде чем отбыть, я хотел бы сказать… М-м… знаете, ведь уста мои заговорили бы с куда большей… э… непринужденностью и… э… точностью выражения, кабы на мои миндалины нанести, точно фрески, легкий слой пресловутой пунцовой краски: Мария, о плотское орудие божественного насыщения, я знаю, ты припрятала в своем буфете еще две бутылки, и хотя я в жизни не набрался бы наглости жадно покуситься на обе…

В этот момент Зю-Зю, что чуть покачивалась из стороны в сторону и заметно раскраснелась, наполнила его бокал до краев из бутыли, которую, по всей видимости, утащила из кухни, пока никто не видел.

– О, спасибо вам, дорогая! Господь вас благослови. М-м-м… Бесподобно. Так вот. – Свиттерс откашлялся. – Большая часть моей взрослой жизни прошла в мужском обществе. Да. И мужчины эти были из тех, рядом с которыми человек честный, трудолюбивый, прямодушный и богобоязненный не захотел бы пробыть и одиннадцати секунд: одержимые маньяки с безумным взором, порой весьма опасные, – такие парни, вкусив вашего отменного vin rouge,[225]разбушевались бы не на шутку: бунтари, мечтатели и безумцы, авантюристы, безработные наемники, праздношатающиеся ученые, журналисты-эмигранты, картежники, представители богемы, банкроты международной биржи, – личности абсолютно безответственные, из тех, которые требуют, чтобы едва ли не каждую секунду происходило что-нибудь интересное, в противном случае – берегитесь! Такие мужчины не спят сутками, с восторгом обсуждая тонкости книги, понять которую не в состоянии даже ее собственный автор, однако и полминуточки не затратят на страховой полис, закладную или брачный контракт, такие мужчины… ну, вам наверняка такой типаж знаком, благослови Господи их бедные обреченные задницы, – и я упомянул этих парней только затем, чтобы подчеркнуть контраст между ними и благотворным женским обществом, коим наслаждаюсь вот уже почти четыре месяца. Да. М-м-м…

Одним глотком Свиттерс почти осушил свой бокал и, глядя на потолок, продолжил восхвалять женщин за их приверженность к простым трудам и за умение обеспечить равновесие – без застоя, хотя, по мере того, как чествование затягивалось, он принялся величать сестер такими сверхцветистыми эпитетами, как «пораженные солнцем отверженные», «барханные подвижницы» и «святые анахореты». Со временем, когда в монолог его стали вплетаться строки из «Элегии, написанной на сельском кладбище» Томаса Грея («Как часто лилия цветет уединенно, / В пустынном воздухе теряя запах свой…»[226]), Свиттерс осознал, что о французском и думать забыл и уже давно вовсю тараторит на английском. «Боже мой! Только не это!» – подумал он про себя: ему вдруг почудилось, будто он мурлычет «Пришлите клоунов». Но нет, это был не он. Кто-то вставил в проигрыватель его альбом с мелодиями из бродвейских шоу.

Пламя свечей металось и покачивалось в такт с неотвязным, сладостно-горьким сондхаймовским[227]рефреном (прелесть песни отчасти состояла в том, что невозможно было сказать с уверенностью, исполнена ли она циничной иронии или сентиментальной жалости к себе). Свиттерс обвел взглядом трапезную – и обнаружил, что аудитория его покинула. Из всех экс-монахинь остались лишь трое. Боб и Зю-Зю танцевали. Танцевали медленный танец. Танцевали щека к щеке, беззастенчиво прижимаясь друг к другу, копна клоунских кудряшек (совершенно в духе музыки!) одной из сестер почти поглотила практичную короткую стрижку а-ля Джулия Чайльд[228]другой. «Ну надо же! – подумал про себя Свиттерс. – Это моих рук дело, или оно уже какое-то время тянется?» Третьей оставшейся была Домино: она сидела за соседним столиком, скрестив на груди руки и наблюдая за ним с довольной, сочувственной улыбкой.

На мгновение Свиттерс опешил – но тут же взял себя в руки.

– Время от времени человеку полезно слегка увлечься, повитать в облаках собственных мыслей, так сказать, – промолвил он. – А то, чего доброго, жизненная сила иссякнет. – Домино кивнула, по-прежнему улыбаясь; а лазер между тем покончил с Сондхаймом и перешел к следующему номеру – неистребимо романтичному «Чужаку в Раю». Указав на блаженно прильнувших друг к другу Зю-Зю с Боб, Свиттерс осведомился, не хочет ли она потанцевать. Домино ответствовала, что, хотя талантам его и впрямь несть числа, в то, что Свиттерс способен танцевать на ходулях, она ни за что не поверит.

– А ну-ка тащи сюда свой стол, – подсказал он, и, едва Домино сдвинула столы, Свиттерс птицей взлетел на образовавшуюся поверхность, приглашая ее сделать то же. – Доводилось мне бывать в азиатских ночных клубах с танцевальной площадкой еще меньше этой, – заметил он.

Сперва танцевали они довольно неуклюже: Домино держалась на почтительном расстоянии; но по мере того, как она привыкала к новизне ситуации, музыка подчиняла себе ее слух, а в крови разливалось вино, она расслабилась – и скользнула в его ненавязчивые объятия.

– Ты не поверишь, – промолвила она. – Я ведь не танцевала со времен школьного бала в предвыпускном классе в Филадельфии.