Воскресшие боги (Леонардо да Винчи) - Дмитрий Мережковский

Леонардо взял его за руку, отвел в сторону и предложил денег взаймы. Никколо отказался…

— Не обижайте меня, друг мой, — молвил художник. — Вспомните то, что сами вчера говорили: какое нужно редкое соединение звезд, чтобы встретились такие люди, как мы. Зачем же лишаете вы меня и себя этого благодеяния судьбы? И разве вы не чувствуете, что не я вам, а вы мне оказали бы сердечную услугу?..

В лице и голосе художника была такая доброта, что Никколо не имел духу огорчить его и взял тридцать дукатов, которые обещал возвратить, как только получит деньги из Флоренции. Тотчас расплатился он в гостинице с щедростью вельможи.

Выехали. Утро было тихое, нежное, с почти весеннею теплотою и капелью на солнце, с душисто-морозною свежестью в тени. Глубокий снег с голубыми тенями хрустел под копытами. Между белыми холмами сверкало бледно-зеленое зимнее море, и желтые косые паруса, подобные крыльям золотистых бабочек, кое-где мелькали на нем.

Никколо болтал, шутил и смеялся. Каждая мелочь вызывала его на неожиданно забавные или печальные мысли.

Проезжая бедное селение рыбаков на берегу моря и горной речки Арциллы, увидели путники на маленькой церковной площади жирных веселых монахов в толпе молодых поселянок, которые покупали у них крестики, четки, кусочки мощей, камешки от дома Лореттской Богоматери и перышки из крыльев Архангела Михаила.

— Чего зеваете? — крикнул Никколо мужьям и братьям поселянок, стоявшим тут же на площади. — Не подпускайте монахов к женщинам! Разве вы не знаете, как жир легко зажигается огнем и как любят святые отцы, чтобы красавицы не только называли их, но и делали отцами?

Заговорив со спутником о римской церкви, он стал доказывать, что она погубила Италию.

— Клянусь Вакхом, — воскликнул он, и глаза его загорелись негодованием, — я полюбил бы, как себя самого, того, кто принудил бы всю эту сволочь — попов и монахов, отречься или от власти, или от распутства!

Леонардо спросил его, что думает он о Савонароле, Никколо признался, что одно время был пламенным его приверженцем, надеялся, что он спасет Италию, но скоро понял бессилие пророка.

— Опротивела мне до тошноты вся эта ханжеская лавочка. И вспоминать не хочется. Ну их к черту! — заключил он брезгливо.

Около полудня въехали они в ворота города Фано. Все дома переполнены были солдатами, военачальниками и свитой Чезаре. Леонардо, как придворному зодчему, отвели две комнаты близ дворца на площади. Одну из них предложил он спутнику, так как достать другое помещение было трудно.

Макиавелли пошел во дворец и вернулся с важною новостью: главный герцогский наместник дон Рамиро де Лорка был казнен. Утром в день Рождества, 25-го декабря, народ увидел на Пьяцетте между Замком и Роккою Чезены обезглавленный труп, валявшийся в луже крови, рядом — топор, и на копье, воткнутом в землю, отрубленную голову Рамиро.

— Причины казни никто не знает, — заключил Никколо. — Но теперь об этом только и говорят по всему городу. И мнения прелюбопытные! Я нарочно зашел за вами. Пойдемте-ка на площадь, послушаем. Право же, грешно пренебрегать таким случаем изучения на опыте естественных законов политики!

Перед древним собором Санто-Фортунато толпа ожидала выхода герцога. Он должен был проехать в лагерь для смотра войск. Разговаривали о казни наместника. Леонардо и Макиавелли вмешались в толпу.

— Как же, братцы? Я в толк не возьму, — допытывался молодой ремесленник с добродушным и глуповатым лицом, — как же сказывали, будто бы более всех вельмож любил он и жаловал наместника?

— Потому-то и взыскал, что любил, — наставительно молвил кузнец благообразной, почтенной наружности, в беличьей шубе. — Дон Рамиро обманывал герцога. Именем его народ угнетал, в тюрьмах и пытках морил, лихоимствовал. А перед государем овечкой прикидывался. Думал, шито да крыто. Не тут-то было! Час пришел, исполнилась мери долготерпения государева, и первого вельможу своего не пощадил он для блага народа, приговора не дождавшись, голову на плахе отрубил, как последнему злодею, чтобы другим не повадно было. Теперь небось, все, у кого рыльце в пуху, хвосты поджали — видят, страшен гнев его, праведен суд. Смиренного милует, гордого сокрушает!

— Regas eos in virga ferrea, — привел монах слова Откровения: «Будешь пасти их жезлом железным».

— Да, да, жезлом бы их всех железным, собачьих детей, мучителей народа!

— Умеет казнить — умеет миловать!

— Лучшего государя не надо!

— Истинно так! — молвил поселянин. — Сжалился, видно, Господь над Романьей. Прежде, бывало, с живого и с мертвого шкуру дерут, поборами разоряют. И так-то есть нечего, а тут за недоимки последнюю пару волов со двора уводят. Только и вздохнули при герцоге Валентино — пошли ему Господь здоровья!

— Тоже и суды, — продолжал купец. — Бывало, таскают, таскают — всю душу вымотают. А теперь мигом решат, так что скорее не надо!

— Сироту защитил, вдовицу утешил, — прибавил монах.

— Жалеет, что говорить, жалеет народ!

— Никому в обиду не даст!

— О Господи, Господи! — всхлипывая от умиления, залепетала дряхлая старушка-нищенка. — Отец ты наш, благодетель, кормилец, сохрани тебя Матерь Царица Небесная, солнышко наше ясное!..

— Слышите, слышите? — шепнул Макиавелли на ухо спутнику. — Глас народа — глас Божий! Я всегда говорил: надо быть в долине, чтобы видеть горы — надо быть с народом, чтобы знать государя. Вот куда привел бы я тех, кто считает герцога извергом! Утаил сие от премудрых, неразумным открыл.

Зазвучала военная музыка. Толпа заволновалась.

— Он… Он… Едет… Смотрите…

Приподымались на цыпочки, вытягивали шеи. Из окон высовывались любопытные головы. Молодые девушки и женщины с влюбленными глазами выбегали на балконы и лоджии, чтобы видеть героя — «Чезаре белокурого, прекрасного» — «Cesare biondo е bello». Это было редкое счастье, ибо герцог почти никогда не показывался народу.

Впереди шли музыканты с оглушительно звонким бряцанием литавров, сопровождавшим тяжелую поступь солдат. За ними романьольская гвардия герцога — все отборные молодые красавцы, с трехлоктевыми алебардами, в железных шлемах и панцырях, в двухцветной одежде — правая половина желтая, левая красная. Никколо налюбоваться не мог истинно древнею римскою стройностью этого войска, созданного Чезаре. За гвардией выступали пажи и стремянные, в одеждах невиданной роскоши — в камзолах золотой парчи, в накидках пунцового бархата, с вытканными золотом листьями папоротника; ножны и пояса мечей — из змеиной чешуи с пряжками, изображавшими семь голов ехидны, мечущих к небу свой яд, — знаменье Борджа. На груди выткано было серебром по черному шелку: «Caesar». Далее — телохранители герцога, албанские страдиоты в зеленых турецких чалмах, с кривыми ятаганами. Маэстро дель кампо — начальник лагеря, Бартоломео Капраника нес поднятый вверх, обнаженный меч Знаменосца Римской Церкви. За ним, на черном берберийском жеребце с бриллиантовым солнцем в челке, ехал сам повелитель Романьи, Чезаре Борджа, герцог Валентино, в бледно-лазоревой шелковой мантии, с белыми жемчужными лилиями Франции, в гладких, как зеркало, бронзовых латах, с разинутой львиной пастью на панцыре, в шлеме, изображавшем морское чудовище или дракона с колючими перьями, крыльями и плавниками из кованой, тонкой, при каждом движении звонко трепещущей меди.