Земля - Григол Самсонович Чиковани

такого отшельничества Бондо никогда не доискивался, но не станет же человек в самом деле хорониться от людей просто так.

Снаружи доносились короткие гудки маневрового паровоза. По залу то и дело торопливо сновали пассажиры и железнодорожники. Запах табачного дыма мешался с запахом мусора. Уборщица, намочив веник в ведре с водой, лениво водила им по деревянному некрашеному полу.

— Так ты насовсем уезжаешь? — после долгого молчания спросил Гудуйя.

— Надо было мне тогда уехать, дедушка Гудуйя, Уча был прав.

Гудуйя вспомнил первую встречу Бондо с Учей и не стал спрашивать, почему ему надо было тогда уехать?

— Так было бы лучше, — продолжал Бондо, — Уча был прав, но я не послушался.

— Может, тогда и было лучше, только... Но теперь, в такое время, негоже делу изменять.

— И ты прав, дедушка Гудуйя. Нехорошо убегать, но сердцу не прикажешь. Не удалось мне сладить с ним, болит и болит.

— Сердцу?.. — с горечью переспросил Гудуйя, и тень легла на его лицо. — Вот и я не смог совладать с сердцем, — упавшим голосом сказал Гудуйя. — Мне было столько же лет, сколько тебе сейчас. Я ушел от людей, от всех ушел, в лесу похоронил свою молодость. Печаль и горе извели мою душу.

— Вряд ли было у тебя такое горе, дедушка Гудуйя, — Бондо посмотрел в потухшие глаза старика.

— Такого горя, какое у меня было, и врагу своему не пожелаю...

Кассу открыли, но Гудуйя придержал Бондо за плечо.

— Посиди со мной. Я расскажу тебе, почему я ушел от людей, — глухо проговорил Гудуйя и коротко рассказал Бондо о своей жизни. — Тогда было другое время. Чужая беда никого не трогала.

— Да и сейчас никому до другого нет дела, — сказал Бондо.

— Не говори так, Бондо, — недовольно покачал головой Гудуйя. — Теперь человек иной пошел. Посуди сам: человек, пришедший из других краев, вывел меня из лесу. Женщина возвратила меня к людям. — Гудуйя помолчал, а потом попросил: — Не уезжай, Бондо.

Бондо отрешенно смотрел в окно. Его судьба чем-то была схожа с судьбой Гудуйи и в то же время совсем не похожа.

Раздался удар станционного колокола. Паровоз вздохнул и тяжело сдвинулся с места.

Гудуйя и Бондо по-прежнему сидели на скамейке. В окне медленно проплывали зеленые вагоны поезда.

— Все пути для меня были заказаны, Бондо, — продолжал Гудуйя. — Сейчас иное время, и человек иной... Вся жизнь перед тобой как на ладони... Любая девушка с радостью пойдет за тебя...

Промелькнул последний вагон. Прощальный гудок паровоза надорвался вдали.

— Пойдем, Бондо. Там должен быть состав с лесом, — сказал Гудуйя и встал.

Газеты из Тбилиси прибывали в Поти на следующий день. Поэтому все последние новости о военных действиях на европейских фронтах Тариел Карда слушал по радио. Дома репродуктор он не включал, опасаясь, как бы сообщения об успехах фашистских орд не подорвали окончательно и без того слабое здоровье жены, страдающей пороком сердца.

Чуть свет Тариел торопился в управление. Вот и сегодня, тяжело навалившись грудью на стол, он старался не упустить ни одного слова из утренней сводки последних известий. Лицо его было угрюмо и сосредоточенно. По радио как раз сообщалось, что югославская армия капитулировала.

Дверь открылась, и в кабинет вошел Важа. Он был без шапки, в распахнутой на груди сорочке. На бледном его лице были явственно видны следы бессонницы. Тариел даже не слышал его прихода. Он по-прежнему сидел, навалясь грудью на стол. Передача последних известий закончилась, и репродуктор замолк. В кабинете воцарилась глубокая тишина. Город еще спал. Лишь звуки шагов рабочих, торопившихся на завод и в порт, глухо доносились с улицы.

Начальник строительства, не изменив позы, сосредоточенно смотрел на репродуктор. Губы его были сжаты.

Важа смотрел на начальника строительства. Он знал, что Тариел по утрам слушает радио в управлении, и пришел сюда, чтобы поговорить с ним, отвести душу, поделиться тревогой.

— Доброе утро, Тариел, — громко поздоровался Важа и подошел к столу.

— Доброе утро, Важа. Присядь, — отозвался Карда и выдернул вилку репродуктора. — Невмоготу слушать, а все слушаю. И когда все это кончится?

— О чем только думает немецкий народ!

— Кто спрашивает народ? Гитлер всех поставил на колени.

— Но не может же народ молчать и бездействовать бесконечно.

— Немецкая армия поражена бациллой фашизма. У нее полностью атрофирована способность самостоятельно думать и действовать. Она превратилась в слепое орудие дьявольских замыслов фюрера. Но что происходит с немецким пролетариатом?! Вот этого я уж никак понять не могу! — Тариел надолго замолчал. — Ты был вчера на строительстве моста через Хобисцкали?

— Нет, вчера не удалось. Может, вместе поедем сегодня, а? Кто знает, этот мост еще понадобится нам для войны. От этого маньяка Гитлера всего можно ждать, — сказал Важа и горько нахмурился.

Ция в первый раз пришла проведать Учу. Палил июньский зной. Вагончик прогрелся насквозь. Уча только что вернулся со смены и умывался, когда без стука распахнулась дверь ив проеме неожиданно возникла Ция. Уча был голым по пояс, и бисеринки пота блестели на его дочерна загорелой коже.

— Ция, откуда ты, какими судьбами! — не верил своим глазам Уча, быстро вытирая лицо и руки. — Как тебе нравится наша квартира? Недурно устроились, правда, совсем как в поезде!

Ция молчала, не сводя печальных глаз с искрящегося радостью лица Учи.

— Что случилось, Ция?! Может, неприятности какие? — накинув рубашку, встревоженно обратился к ней Уча. Потом взял ее за руку, подвел к столу и бережно усадил на стул. — Так что же стряслось, Ция?

— Уча, говорят, что скоро война начнется.

Уча каждый день только и слышал что об этом...

— У меня даже сон пропал...

— Не надо говорить о войне, Ция, — вот и все, что сумел выдавить из себя Уча. Он и сам не знал, как можно избежать разговоров о войне. Он не желал говорить о войне, не желал видеть бледное от тревожных ночей лицо любимой, не желал, чтобы Ция не спала ночей из-за страха перед войной.