Великий Наполеон. "Моя любовница - власть" - Борис Тененбаум

Осталась Триумфальная арка, воздвигнутая в честь побед Великой Армии. Достроенной Наполеон ее не увидел – ее доделали только в 1836-м, при Луи-Филиппе. Прах Наполеона провезли под ней в конце 1840 года, когда он все-таки вернулся с острова Святой Елены, чтобы упокоиться в Париже навечно, в гробнице в грандиозном комплексе-монументе военной славы Франции – L'hôtel national des Invalides. Это столь же непременное место посещения миллионов туристов, как и Лувр. B котором так и остались предметы искусства, взятые Наполеоном в качестве трофеев. Хотя, как это ни странно, Египетская коллекция была куплена у англичан.

Осталась слава.

У А. Франса в «Путешествии молодого Джамби» между иностранным путешественником и его местным проводником происходит такой диалог:

«– Дорого же вам досталась эта слава!

– За славу сколько ни заплати – все будет недорого!»

Может быть, местные жители не так уж и неправы?

Стихи А. Кушнера

Я. Гордину

Был туман. И в тумане

Наподобье загробных теней

В двух шагах от французов прошли англичане,

Не заметив чужих кораблей.

Нельсон нервничал: он проморгал Бонапарта,

Мчался к Александрии, топтался у стен Сиракуз,

Слишком много азарта

Он вложил в это дело: упущен француз.

А представьте себе: в эту ночь никакого тумана!

Флот французский опознан, расстрелян, развеян, разбит.

И тогда – ничего от безумного шага и плана,

Никаких пирамид.

Вообще ничего. Ни империи, ни Аустерлица.

И двенадцатый год, и роман-эпопея – прости.

О туман! Бесприютная взвешенной влаги частица,

Хорошо, что у Нельсона встретилась ты на пути.

Мне в истории нравятся фантасмагория, фанты,

Всё, чего так стыдятся историки в ней.

Им на жесткую цепь хочется посадить варианты,

А она – на корабль и подносит им с ходу – сто дней!

И за то, что она не искусство для них, а наука,

За обидой не лезет в карман.

Может быть, она мука,

Но не скука. Я вышел во двор, пригляделся: туман.

1977

Полный текст стихотворения И. Козлова

Не бил барабан перед смутным полком,

Когда мы вождя хоронили,

И труп не с ружейным прощальным огнем

Мы в недра земли опустили.

И бедная почесть к ночи отдана;

Штыками могилу копали;

Нам тускло светила в тумане луна,

И факелы дымно сверкали.

На нем не усопших покров гробовой,

Лежит не в дощатой неволе, —

Обернут в широкий свой плащ боевой,

Уснул он, как ратники в поле.

Недолго, но жарко молилась творцу

Дружина его удалая

И молча смотрела в лицо мертвецу,

О завтрашнем дне помышляя.

Быть может, наутро внезапно явясь,

Враг дерзкий, надменности полный,

Тебя не уважит, товарищ, а нас

Умчат невозвратные волны.

О нет, не коснется в таинственном сне

До храброго дума печали!

Твой одр одинокий в чужой стороне

Родимые руки постлали.

Еще не свершен был обряд роковой,

И час наступил разлученья;

И с валу ударил перун вестовой,

И нам он не вестник сраженья.

Прости же, товарищ! Здесь нет ничего

На память могилы кровавой;

И мы оставляем тебя одного

С твоею бессмертною славой.

«Северные цветы», 1826 г.

Мое участие в Тильзитском договоре, знаки личного расположения, оказанные мне императором Александром, затруднения, создаваемые императору Наполеону Шампаньи, который появлялся каждое утро, чтобы усердно просить извинения за неловкости, совершенные накануне, моя личная связь с Коленкуром, достоинствам которого будет когда-нибудь отдано должное, – все эти обстоятельства заставили императора преодолеть затруднительное положение, в которое он поставил себя по отношению ко мне, яростно упрекая меня за осуждение его испанского предприятия.

Итак, он предложил мне отправиться с ним в Эрфурт и взять на себя предстоящие там переговоры, предоставив подписание завершающего их договора министру внешних сношений, на что я согласился. Доверие, проявленное им ко мне при нашем первом разговоре, доставило мне своего рода удовлетворение. Он велел дать мне всю переписку Коленкура, и я нашел ее превосходной. В течение нескольких часов он посвятил меня в курс всего, что было сделано в Петербурге, и я всецело отдался, поскольку это было в моих силах, устранению из этого своеобразного свидания всякого духа авантюризма.

Наполеон хотел придать свиданию возможно больше блеска; он имел привычку постоянно говорить окружающим его лицам о главной занимавшей его мысли. Я был еще обер-камергером; ежеминутно он посылал за мной, как и за обер-гофмаршалом генералом Дюроком, и за Ремюза, заведовавшим придворными спектаклями. «Мое путешествие должно быть великолепно», – повторял он нам ежедневно. За одним из завтраков, на котором мы присутствовали все трое, он спросил меня, кто будут очередные камергеры. «Мне кажется, – сказал он, – что у нас нет представителей больших имен, я желаю их присутствия: ведь они одни умеют представительствовать при дворе. Надо отдать справедливость французской знати: она изумительна в этом деле». – «Ваше величество, у вас есть Монтескью». – «Хорошо». – «Князь Сапега». – «Неплохо». – «Мне кажется, что достаточно двоих; путешествие будет непродолжительным, и они смогут постоянно быть при вашем величестве». – «В добрый час… Ремюза, нужно, чтобы спектакли происходили ежедневно. Пошлите за Дазенкуром. Ведь он директор?»– «Слушаюсь, ваше величество». – «Я хочу поразить Германию пышностью». Так как Дазенкура не нашли, то распоряжения о спектакле были отложены на следующий день. «В намерения вашего величества, наверное, входит, – сказал Дюрок, – побудить некоторых высоких особ прибыть в Эрфурт, а время не терпит отлагательства». – «Один из адъютантов Евгения, – ответил император, – уезжает сегодня; можно указать ему то, на что он должен намекнуть своему тестю (баварскому королю), а если прибудет один король, то все они захотят последовать за ним. Но нет, – добавил он, – не следует пользоваться для этого Евгением; он недостаточно догадлив и, хотя умеет точно выполнять мои желания, для намеков не годится. Талейран подходит лучше; тем более, – сказал он смеясь, – что, критикуя меня, он укажет на желательность для меня этого приезда. Затем уже моим делом будет показать, что это было мне совершенно безразлично и даже скорее обременительно». На следующий день за завтраком император призвал Дазенкура, ожидавшего его распоряжений. Он приказал присутствовать за завтраком Ремюза, генералу Дюроку и мне. «Дазенкур, вы слышали, что я отправляюсь в Эрфурт?» – «Да, ваше величество». – «Я хочу, чтобы туда прибыла Французская комедия». – «Должна ли она играть комедию и трагедию?» – «Я хочу лишь трагедии: наши комедии будут бесполезны; за Рейном их не понимают». – «Ваше величество желает, конечно, превосходных спектаклей?» – «Да, чтобы это были наши самые лучшие пьесы». – «Ваше величество, можно было бы дать «Аталию». – «Аталия»! Фу! Вот человек, который не может меня понять. Разве я еду в Эрфурт для того, чтобы вбить в голову этим немцам какого-нибудь Иоаса? «Аталия»! Как это глупо! Ну, довольно, мой милый Дазенкур. Предупредите своих лучших трагических актеров, чтобы они приготовились к поездке в Эрфурт, а я дам распоряжение о дне вашего отъезда и о пьесах, которые должны быть сыграны. Идите… Как эти старые люди глупы! «Аталия»! Правда, это моя ошибка, зачем с ними советоваться? Я ни у кого не должен был спрашивать совета. Если бы еще он сказал мне про «Цинну»: там действуют большие страсти, и затем есть сцена милосердия, а это всегда хорошо. Я знал почти всего «Цинну» наизусть, но я никогда не декламировал хорошо. Ремюза, не правда ли, это из «Цинны»: