Комендантский час - Владимир Николаевич Конюхов

class="p1">Петр Петрович ускорил шаг. Вскоре между увалами заблестела речка… Еще немного — и он устало присел у деревянных мостков.

Вокруг никого не было, кроме хозяйки перевоза, рвущей неподалеку траву. Заметив его, женщина подошла ближе, волоча за собой мешок.

К мосткам была привязана лодка, из которой торчал оклунок картошки и узелок с едой.

— Мужик мой должен подъехать, — беспокойно сказала женщина.

Петр Петрович догадался, что она приняла его за браконьера или бездельника, шатающегося средь бела дня.

— Не бойся, — искательно улыбнулся. — Я свой… Свой, Веруня, — вспомнил он имя женщины.

Тягливый не обознался. Женщина попросила его погодить, пока она не набьет мешок.

— Неужто не признала? — обиделся он, назвав себя. — Ты платья в хуторе кроила и к матери моей захаживала… Жалела она тебя… Родычи твои, кажись, поугорели?

Веруня, разогнувшись, схватилась за поясницу.

— Семью вашу помню. А вас не угадываю… изменились больно. Маму вашу уважала. Это она меня так ласкательно прозвала.

— Здесь живешь?

— Мы с мужем давно на центральную усадьбу перебрались.

— Да-а, пустеют гнезда, — с неподдельным сожалением протянул Петр Петрович.

— Почему? В нашей хате дочкина семья живет.

— Это хорошо, — присел он на теплую траву.

Женщина, подумав, залезла в лодку. Ноги ее были в извилистых, набухших венах. Она развязала узел, достала нехитрую снедь.

Тягливый не отказался от ломтя серого хлеба, сваренного вкрутую яйца.

— На усадьбе с хлебом хорошо, пекарня своя, — похвалилась женщина. — А на хуторе скоро опять запасайся впрок… Зачем? По сухому машина кажный день хлеб возит. А в слякоть — трактор на неделю раз лавку доставляит. Поневоле много возьмешь.

Петр Петрович поймал себя на мысли, что его не тянет «зло пройтись по деревенскому захолустью».

— Ежедневно машину гонять?.. А хлеб очень даже можно хорошо хранить.

Веруня поддакнула, поправила плащ, на котором сидела.

— Сам почему уехал? — спросила она чуть позже.

— На воде служишь, а что на земле делается, тоже знаешь? — пытался отшутиться Тягливый.

— Знаю, — серьезно ответила Веруня.

Вдали лениво крякали на воде утки, похожие на большие бумажные кораблики. Ближе, меж низких шаровидных акаций, торчала куцая ольха. Петр Петрович помнил, как еще в детстве рвал на ней сырые, несъедобные сережки.

— Жена у меня померла, слыхала?.. Э-э, не всё, тетя Вера, знаешь… Сорокоус уже был.

— При тебе, что ле, скончалась?.. То-то, вот, как от жинки на стороне жить. Закрыла глазаньки сама…

На другом берегу лениво нажимал на педали велосипедист. Петр Петрович испугался, что тому потребуется лодка и он отвлечет Веруню. Но парень поехал дальше.

— Помню я ее, сердечную, в последние дни, — посочувствовала Веруня. — Все за бок держалась. Но, чтобы жалилась, не слыхала.

— Она — не-е-т, — сдавленно сказал Тягливый. — Язык себе отрежет, но не пожалуется.

Он лег, глядя на речку. Ее неподвижное зеркало блестело под солнцем, будто от берега до берега настлали крашеные и вымытые доски.

Уснуть бы — и не проснуться. Не все равно, когда помереть? Так уж лучше — возле своих… Кого ему жалко?.. Самого не больно жалели… Разве что мать да изредка Ульяна. Вот навестит их могилы — и ходу отсюда… Теперь уж навсегда…

Веруня ополоснула резак, завернула в тряпицу.

— С военным одним познакомился, — приподнялся Тягливый. — Он с Ульяною общался и письма даже писал… Хорошие такие письма, без всяких там заигрываний.

— Речистому и грамотному — тоже совет нужен.

— Не видала его здесь?.. Шалашик тут должен быть, — огляделся Петр Петрович.

— Шалашей до ентого лета скрозь было… А ныне нет.

— Может, запомнила его? Такой… характерный.

— Не припомню. Ты у сменщицы моей спроси.

— Чего уж там, — сразу угас Петр Петрович.

Из густой поросли возле ольхи выбрался телок. Протяжно мыкнув, надолго присосался к воде. Следом выскочил малый, погнал теленка обратно.

Веруня отнесла мешок в лодку, выжидательно взглянула на Тягливого.

— В отпуске, чай?

Петр Петрович вспомнил, что он сегодня должен был стоять за прилавком. Но вспомнил не с испугом, а почти равнодушно.

— Должно, завтра уеду, — не столько Веруне, сколько себе ответил он.

— А-а… Так перевезти тебя?

— Ты вот что, — спохватился Тягливый. — Лучше скажи, отчего речка наша так зовется.

— А ты не знаешь?.. Возле хутора — она ширше всего и не глыбокая. Но сунешься переходить — и дна не достанешь. Тутешние знают, где мелко, а пришлый — зайдет и воды нахлебается.

— Только поэтому? — разочаровался Петр Петрович.

— Так броды особые. В кажном — весною и в перволетье — по пояс, а ближе к осени — с головою. Где круглый год мелко и без ям — таких местов мало.

— Поблизости есть?

— Чуток левее возьми — и можешь лезть. Перейдешь — и коленок не замочишь.

— Не знал об этих тайнах, — искренне вырвалось у Тягливого.

— Знамо дело, — столкнула лодку Веруня.

Гребла она легко, едва касаясь веслами воды. Кисти рук были загорелыми и такими широкими, будто расплющились… Обручальное кольцо впилось в огрубевший палец…

— Не надоело пять верст на день отмерять? — ступил на мостик Петр Петрович.

Веруня без усилия подтянула лодку.

— Сама напросилась. Скучаю по родне.

— Мне иногда снится дом, — задержался Петр Петрович. — Не тот, что купил, — отчий… Приятно.

Веруня, взглянув на него, помедлила — решая, сказать или нет:

— Это от блажи. Когда тоска гложет, не до приятностей на душе.

Петр Петрович осекся, помрачнел. Веруня сразу помягчела.

— Хорошее дело брод в душе не ищет. Место ему там природой определено.

Петр Петрович, отойдя, обернулся.

— Кто тебе подвезет траву и картошку?

— Муж на мотоциклете.

— Он у тебя кто?.. Механизатор?.. Я — тоже был им. Тогда, правда, так не называли.

Веруня что-то сказала, но он уже не слышал…

Петр Петрович видел не эту женщину в старенькой кацавейке и линялой юбке, а Ульяну в пышном ситцевом платье. Он любил на ней это платье: с юбкой-солнцем. А в тот день особенно. Беременность жены не мог скрыть и пышный фасон (они прожили три года, и Петр разуверился, что Ульяна на что-то способна…).

У перевоза — щипали мелкий спорыш гуси. Редкие волны хлюпали о борт лодки, а на той самой ольхе — суетливо вспархивали славки.

Ульяна, присев на нос лодки, весело щурилась на ласковое осеннее солнце.

— Двойню хочу, — неожиданно призналась она. — Мальчика и девочку.

Петр присел рядом.

— Ты одно еще смоги…

— Смогу. А двойню — надо. Чтобы уж сразу… Первый и последний раз буду рожать.

— Кто тебя надоумил, — удивился Петр. — Бабка какая нагадала?

— Сама знаю… А будет сын… Слово даю.

Петр рассмеялся. Он прислонился к Ульяне, желая запеть от чувства необыкновенной легкости и одновременно силы.

— Ушел