Люди города и предместья - Людмила Улицкая

Бедное христианство! Оно может быть только бедным: всякая торжествующая церковь, и Западная, и Восточная, полностью отвергает Христа. И никуда от этого не денешься. Разве Сын Человеческий, в поношенных сандалиях и бедной одежде, принял бы в свой круг эту византийскую свору царедворцев, алчных и циничных, которые сегодня составляют церковный истеблишмент? Ведь даже честный фарисей был у Него под подозрением! Да и Он им зачем? Они все анафемствуют, отлучают друг друга, обличают в неправильном «исповедании» веры. А Даниэль всю жизнь шел к одной простой мысли — веруйте как хотите, это ваше личное дело, но заповеди соблюдайте, ведите себя достойно. Между прочим, чтобы хорошо себя вести, не обязательно даже быть христианином. Можно быть даже никем. Последним агностиком, бескрылым атеистом. Но выбор Даниэля был — Иисус, и он верил, что Иисус раскрывает сердца, и люди освобождаются Его именем от ненависти и злобы…

В России церковь отвыкла за советские годы быть победительной. Быть гонимой и униженной ей больше к лицу. Но вот что произошло — с переменой власти наша церковь пала на спину и замурлыкала государству: любите нас, а мы будем любить вас. И воровать, и делиться… И церковный народ принял это с ликованием. А на меня напало отвращение — если бы ты знала, каких потрясающих христиан я встретила в молодости, из ушедшего поколения — не тронутые советским разложением вернувшиеся из эмиграции отец Андрей Сергиенко, Елена Яковлевна Ведерникова, Мария Михайловна Муравьева, Нина Бруни, да и здешние, все выстоявшие старухи — еще одна Мария Михайловна, не аристократическая, а скромная Кукушкина, которая оставалась с маленькими Алешей и Петей, покуда я справляла свою любовь в мастерской Андрея, лифтерша Анастасия Васильевна, дарившая нам свои трогательные картинки с петухами и собаками… В конце концов, отец Александр Мень, отец Сергий Желудков, Анатолий Эммануилович Краснов-Левитин, Ведерниковы… Эти люди и были для меня церковью.

Тут я поняла, что перебираю прекрасные лица теперешних отцов — Александра, Владимира, Георгия, Виктора (Мамонтова). И еще десяток наберется. А кто говорил, что праведников должно быть много? Может, и тридцати шести достаточно для спасения мира?

Даниэль был праведником. По человеческому счету он потерпел поражение — после его смерти приход распался, и нет церкви Иакова, как и не было. Но в некотором смысле и Иисус потерпел поражение — сначала не понят своим народом и не принят, а потом принят многими другими народами, но не понят. А если был понят — где новый человек, новая история, новые отношения между людьми?

Никакие мои вопросы не разрешились. Более того, я окончательно выпала из тех удобных схем, которыми в жизни пользовалась.

Но Даниэль сидит на стуле, сияет, и вопросы перестают существовать.

В особенности — еврейский вопрос. Непроходимую пропасть между иудаизмом и христианством Даниэль закрыл своим телом, и пока он жил, в пространстве его жизни все было едино, усилием его существования кровоточащая рана исцелилась. Ненадолго. На время его жизни.

Все эти годы много об этом думала, догадалась о нескольких вещах, которые прежде были закрыты от меня. Что суждение — необязательно. Не обязательно иметь непременно мнение по всем вопросам. Это ложное движение — высказывать суждение. Что от иудаизма христианство унаследовало напряжение взаимоотношений человека и Бога. Самый яркий образ отношений — ночная борьба Иакова с Ангелом. Тот Бог, который унаследован от иудаизма, бросает человеку вызов — борись! Он играет с человеком, как снисходительный отец с отроком-сыном, побуждая его напрягать силы, тренируя душу. И конечно, улыбается в метафизическую бороду.

Непонятно только, куда отнести тех пятьсот старых и малых, которых расстреляли ночью в Черной Пуще, когда восемнадцатилетний Даниэль прятался в лесу… И еще несколько миллионов…

Когда я попадаю в Израиль, я кручу головой, удивляюсь, ужасаюсь, радуюсь, негодую, восхищаюсь. Постоянно щиплет в носу — это фирменное еврейское жизнеощущение — кисло-сладкое. Здесь жить трудно — слишком густ этот навар, плотен воздух, накалены страсти, слишком много пафоса и крика. Но оторваться тоже невозможно: маленькое провинциальное государство, еврейская деревня, самодельное государство и поныне остается моделью мира.

Чего хочет Господь? Послушания? Сотрудничества? Самоуничтожения народов? Я полностью отказалась от оценок: не справляюсь. В душе я чувствую, что прожила важный урок с Даниэлем, а когда пытаюсь определить, что же такого важного узнала, весь урок сводится к тому, что совершенно не имеет значения, во что ты веруешь, а значение имеет только твое личное поведение. Тоже мне, великая мудрость. Но Даниэль положил мне это прямо в сердце.

Лялечка, ты мне очень помогала все это время. Не знаю, как бы я выплыла из этого предприятия без тебя. Наверное, выплыла как-нибудь, но книга была бы другой. Глупо благодарить — все равно что благодарить за любовь.

Эти большие книжки, когда их заканчиваешь, вытаскивают из тебя полдуши, и ходишь просто шатаясь. Но одновременно случаются удивительные вещи, и герои, отчасти выдуманные, совершают такие поступки, которые и вообразить невозможно. Община Даниэля Руфайзена распалась.

Община Даниэля Штайна, моего литературного героя, полувыдумка-полувоспоминание, тоже распалась — развалины на месте церкви Илии у Источника, общинный дом заколочен, но скоро его приберут к рукам — он очень хорош, этот дом, и сад прекрасен. Старческий приют закрыт. Пастырь ушел, и овцы рассеялись. Церкви Иакова, иерусалимской общины евреев-христиан, по-прежнему нет. А Свет-то светит.

Вот, Лялечка, посылаю последние эпизоды. Я смертельно устала от писем, документов, энциклопедий и справочников. Видела бы ты, какие книжные горы громоздятся по комнате. Дальше — просто текст.

Л.

Декабрь, 1995 г., Иерусалим — Хайфа

Зажигание не включилось ни с первого поворота ключа, ни со второго.

Даниэль вынул ключ, закрыл глаза. Он помолился, чтобы ему доехать до дому, и одновременно подумал, что надо бы завтра заехать к автомеханику Ахмеду в Нижний город. И уж совсем вдалеке проскользнула мысль, что машине восемнадцать лет и ей пора на покой. Потом он еще раз повернул ключ, и машина завелась. В пути она, скорей всего, не подведет, главное — не глушить мотор. Был девятый час вечера, семнадцатое декабря.

Нойгауз умрет в ближайшие дни, может быть, уже сегодня. Как это великодушно и красиво, что он прощается с друзьями. И ему, Даниэлю, оказана была честь — сегодня утром позвонил сын профессора, сказал, что отцу очень плохо и он хочет с Даниэлем проститься.

Даниэль сел в машину и приехал в Иерусалим. Сын профессора, в вязаной кипе и в черном лоснящемся от старости пиджаке, провел его в кабинет отца.

— Я хочу вас предупредить: несколько лет тому назад отцу поставили кардиостимулятор и долго колебались, потому что сердце было изношенное и риск велик. Отец сказал — делайте. И вот девять лет. А теперь стимулятор отказал, началась мерцательная аритмия, и ее не могут остановить. Ночью вызвали «скорую», и отец спросил, сколько у него времени, врачи сказали, что немного. Он отказался ехать в реанимацию. Сейчас у него сердечные боли, они временами немного отпускают, и тогда он просит, чтобы кто-нибудь к нему вошел.