История Библии. Где и как появились библейские тексты, зачем они были написаны и какую сыграли роль в мировой истории и культуре - Джон Бартон

Ориген отмечает:

Аллегорическое восприятие устраняет постыдный и жуткий аспект псалма – призыв убивать детей во время войны, явно одобренный в тексте. Но за это приходится платить: псалом вырывается из своего древнеизраильского контекста и вносится в сферу христианства, сосредоточенную на «духовных» материях. Таким образом ловко обходится противостояние с Ветхим Заветом, выраженное у Маркиона и подобных ему: при верном прочтении – иными словами, аллегорическом – в псалме нет ничего, что оскорбило бы христианскую этику или веру. Маркион выступал против аллегорических трактовок, в свете которых оскорбительные пассажи из Ветхого Завета, ранящие чувства христиан, становились не столь оскорбительными, – и противился им не потому, что стремился обрести симпатии иудеев, а именно потому, что не хотел их обретать. И равно так же он не хотел, чтобы аллегории позволили христианам и дальше принимать такие тексты, которые им надлежало отвергнуть. Но Маркион проиграл, а по прошествии пятидесяти с лишним лет Ориген сумел выстроить на его поражении новое здание – и начал трактовать аллегорически уже весь Ветхий Завет, подойдя к этому системно [33].

Аллегорический подход распространился и на Новый Завет, и не только на притчи, в сути своей символичные, но и на новозаветные рассказы и изречения. В Евангелии от Матфея, в стихе, прямо предшествующем рассказу о преображении Иисуса, Иисус говорит: «…есть некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти, как уже увидят Сына Человеческого, грядущего в Царствии Своем» (Мф 16:28). И это проблема: ведь апостолы, несомненно, умерли прежде пришествия Сына Человеческого – если толковать это в терминах того, что христиане назвали Вторым Пришествием? Ориген справляется с этой сложностью двумя способами. Во-первых, он объясняет (Комментарий на Евангелие от Матфея, 12:32): если рассмотреть это просто, на уровне прямого смысла, то можно увидеть, что слова Иисуса здесь исполнились в преображении, ставшем своего рода «пришествием во Царствии Его», которое трое учеников, Петр, Иоанн и Иаков, безусловно, «видели». Во-вторых, тут есть высший смысл, лучше подходящий для христиан, возросших в вере: те, кто стоит рядом с Иисусом, увидят его пришествие, но не в унижении и страданиях, какими были Страсти Христовы, а во славе и царствовании на «высокой горе», являющей его божественное величие. Так Ориген, как и в своем истолковании Ветхого Завета, ищет высший уровень, соотнесенность с небесным, превышающую буквальный смысл Священного Писания. Классический и самый систематичный пример такой формы истолкования – это его комментарий на Песнь Песней Соломона, которую он одним из первых авторов стал трактовать не как любовь между мужчиной и женщиной, а как аллегорию отношений души и Бога, и большинство современных комментаторов полагает, что изначально она задумывалась именно в таком значении [34].

Ориген не создавал аллегорию, как не делал этого и Филон. Ее уже давно применяли в толковании произведений Гомера, пытаясь разобраться в позорных и возмутительных поступках богов, которые во многих отношениях вели себя как безнравственные люди. Толкователи, особенно в Александрии, родном городе Оригена (и Филона), объясняли, что человеческие слабости, свойственные богам, указывают на духовные реальности, и тем устраняли ту обиду, которую эти истории могли нанести слушателям. Гомеровский эпос в эллинистической культуре обладал своего рода каноническим статусом, и для простых читателей его требовалось облагородить. Как говорит об этом Мартин Гудмен, «никто в I столетии нашей эры не хотел в прямом смысле жить в нравственной вселенной Ахилла или Одиссея» [35]. И потому этим образам придавали символическое толкование. Ориген унаследовал эту традицию, к которой христианские авторы обращались еще до него, и широко применил ее к Библии. И пусть Бог Библии не был аморальным в том плане, в каком были таковыми греческие боги у Гомера, Он, тем не менее, часто говорил и делал такое, что казалось недостойным его возвышенного статуса, и (особенно в Ветхом Завете) представал слишком по-человечески: выходил из себя, менял решения и, в общем, действовал так, как мог бы действовать земной тиран. Аллегория устраняла эти проблемы одним махом.

Но Ориген обратился к аллегории не просто как к защитному приему: он пошел еще дальше и восхвалил ее как совершенный метод. Книга, которую требовалось толковать аллегорически, по статусу и авторитету была выше, нежели любое другое произведение, написанное в прямом, «земном» смысле. Мы находим эту идею в ответе Оригена языческому философу Цельсу, порицавшему христиан за то, что их священные тексты (оба Завета) недостойны ни одного бога, которого стоило бы почитать. Цельс указывает и на постыдные поступки гневного ветхозаветного бога, и на такие проблемы, как расхождения в Евангелиях: на протяжении поколений, вплоть до наших дней, авторы антихристианской направленности будут настойчиво указывать именно на это. В ответ Ориген не стал защищаться и даже не попытался ни опровергнуть обвинения, ни счесть их справедливыми – скорее, он утверждал, что в этом нужно видеть подсказки, указывающие на глубинные смыслы. И книга, в которой есть такие смыслы, занимает высочайшее положение – как, скажем, труды Гомера, которые в эллинистической культуре, по общему мнению, такое положение обрели. Так Ориген «завладевает высотой». Чем больше в Библии проблем, тем чаще она требует аллегорических толкований, а значит, тем она выше и благороднее.

Современному читателю подобный подход, вероятно, покажется несколько лукавым и даже циничным, но Ориген, по всей видимости, полностью в это верил. Проблемы в тексте – знак того, что в нем скрыто сокровище. Вот, скажем, показательный пример: разрешения и запреты на пищу, которые приведены в Книге Левит и во Второзаконии и все еще остаются основой для иудейских ритуальных практик. Ориген полагал, что эти запреты и разрешения нельзя воспринимать всерьез, в буквальном смысле – и, следовательно, они указывают на более глубокие истины, связанные с чистотой и святостью души. Читатель-иудей непременно сочтет, что здесь доводы Оригена неубедительны – и что философ не сумел увидеть, с какой нравственной серьезностью относятся евреи к предписаниям кашрута, и совершенно не увидел духовной ценности этих предписаний. (Филон довольствовался тем, что обнаружил аллегорические смыслы за буквой предписаний, но он явно противится мысли о том, что не следует соблюдать букву закона [36].) Но к тому времени иудаизм и христианство поистине разошлись – и уже не понимали друг друга.

Принципы, на основе которых Ориген толковал Священное Писание, проявляются не только в его комментариях на те или иные тексты; кроме того, он первым из христианских авторов написал трактат, где рассуждал об интерпретации Библии: это четвертая книга его труда «О началах» [37]. И он утверждает, что…