Видения Коди - Джек Керуак

Тогда-то Коди и угонял машины и подымал кипеж с пылью и идиотами, тот —

Мы зависли в Денвере, и дальше двигаться нам пришлось по различным причинам, и в невообразимом бедламе событий я вышел (вопя по телефону на мужчин и женщин, обвинявших меня в том, что я разрушаю семьи и укрываю преступников) с пятериком «Старого дедушки», вываливаю язык и устанавливаю особое бюро, просто прах, без льда. Мы пили на той штуке в гостиной (совсем как в его ныне-кухне) полной детворы, книжек с комиксами, сиропа и собак с их выводками; подушек, смятенья, телефона; дом друга; в гостиной, освещенной, вы бы сказали, луною, она висела снаружи, призраком нашего безумья. Мы так напились – мы ехали в Нью-Йорк – из Фриско – всяко-разно, по-любому – Коди исчез – вернулся – Бам, он пытался швырять гальку одной девчонке в окно (которую я раньше знал, у нее были славные мурашки на коленках), мать ее вымелась наружу с дробовиком на изгибе локтя, позвала банду старшеклассников на углу в старой машине, грозилась позвонить мужу, который на работе, и вот уж они с Коди сцепились по этому поводу на пыльной дороге под луною: сцена столь же хмурая – Коди никак не желал уступать; мне пришлось взять все в свои руки как «старшему» советнику; мы с Коди протопотали обратно в дом по грядкам люцерны, улюлюкая, («Да мне плевать», – сказал Коди), совсем как в прежние времена. Старый Дед Ушка. Все это вывалило на юбки Денвера, Западную Аламеду, темная дикая ночь… в чернилах гавкают собаки; битум тает на твоей вечерней Западной звезде, когда воображаешь, будто ее по-прежнему видно, висит-де в полночь между Стенами Берто со старым пастушьим-призрачным-всадником-в-небесах, синетемная за рекламной ночью над пустынями, черт бы побрал эту страну…. Выезжаем мы с женщиной, самой Фрэнки Джонни, несколько окейной, матерится и добродушная, зимою водила углевозные грузовики ради детишек своих, летом скакала верхом без седла с дамами-подружайками, одна из них рыжая старая царица цирка со снежным полу-миновым ощущеньем, что фигуряет, как в постели опилок по труднопрорезанным дорогам сломяголову вдоль по шоссе к Золотому и тому подобным местам – чего – такого сорта девка, с малышней своей, но одна четырнадцатилетняя доча, ради которой нам с Коди приходилось друг за другом присматривать, волновался-то преимущественно я; с матерью мы вышли, в такси, вызвали, в придорожную таверну, затопотали пив. В том месте полно молотков и запилов чокнутой гитары, уй-юйская ночь Колорады Колумбины с тавернами и хряпами, можно подумать, иногда они выскакивали наружу и привязывали кого-нибудь к столбу, и молотили его палками вообще нипочему, чокнутые арки на краю Равнин, костяшки Гор, свекловоды. А еще в тот день женился какой-то дурачок – Почему я сказал дурачок? – он паралитиком был, бедный ублюдок, его лишь сцапала, чтоб вел себя по-идиотски, разъяренная мускулатура; он был пьян у барной стойки, стонал и ворочался, молодой, лет двадцати, необычайно миловидный для молодого человека. Он доковылял до Коди на ногах пугала, стукаясь коленками друг о друга, и они через некоторое время скорешились посредством – КОДИ: – Да! и ОН: Яым такы фкавал, мне надо бы вэничча си-вооо-няааа? (визг, хохот, беэ, трепетливый палец, мучимый взглядопрочный дерг страдающим ликом святого прочь в его собственную красоту и отсутствие за гранью —) «Да!» все время орет Коди этому бедному дурню, он возбудит его невыносимо, несмягчаемо – Его стоны – Музыка блинг-блянгает и блямкает нормально так – паутины на экране, августовская ночь, Великие Равнины, Высоко на Холме Западной Ночи, пиво «Курз», пятница, «Филлип-Моррисы», мелочь, пивокольца, влажный пол в мужском гальюне – Коди выходит, я вижу, как он вталкивается во тьму рьяным размахом голых рук своих, у него есть план: чуть ранее тем же вечером последний из его родни устроил ему нечестную сделку – касаемо его отца – «Мы не считаем его ничьим отцом – прежде, чем он навсегда сядет в окружную тюрьму или психушки для алкашни, мы хотим, чтоб ты и он подписали бумагу» (родня его давно покойной грустной матери из Айовы), после которой мы час провели, гуляя по карнавалу, Коди, отчего-то, в джинсах впервые после дней с Джоанной (ради меня), в звездной ночи прохаживаясь, средь недорослей и каруселей, хорошенькие губки мексиканочек слишком юных, мальчишки в шатровых саванах курят над мотоциклами, опилки, яблоки в карамели, яблочные лона, розетковые машинки, жирафы, обиженные цирковые дамы, хлопающие стенки аттракционов Крохотуль, и приз, последний черствый сэндвич, слоны утаскивают фургонные дома, туча пыли затмевает звезды, из тьмы, вздыхая, налетает огромный нож, дабы пронзить сердце Коди (в двадцати пяти кварталах от моих скорбей на углу Уэлтона с 23-й) который залип на хорошенькой четырехфутовой мексиканской карлице-красотке на дворе мотеля через дорогу от последнего карнавального кола (место с мелюзгой, резинок место). «Черт, Ух, Пли!» Коди запустил руку себе под футболку, другая на себе, трет, выглядит он ужасно; он поступал так на Главной улице, Скалистая Гора, Северная Кэролайна, и Тестамент, Вёрджиния, это страх божий, что о нем должны думать люди. И вот теперь мы пьяны – Он едет покататься в машине какого-то бедного пьянчуги, возвращается с машиной, бам, угоняет другую с подъездной дорожки, рвет с места, прямо под носами у легавых и дискуссионно-групп, чье вниманье было привлечено ранее – Он обезумевает, он хочет, чтоб идиот поехал с ним кататься – «Давай, давай!» – умоляет он, но идиот говорит нет, вдруг боится его и пятится прочь; я говорю: «Мне никаких машин в угоне», она тоже; Коди свинчивает разочарованный, потный, краснолицый, подлый, угоняет еще одну машину, ездит кругами по центральным улицам своего старого мальчишества – вот оно все, Лэример-стрит с ярким огромным блеском и роями бродяг, цирюльня (Гаги?), дешевая киношка, бары-буфеты; ломбарды; и рельсы, и Чампа, Арапахо; Кёртис-стрит вся красная и ныне боповая, как Южная Главная в Л.-А., все поменялось, стало больше хеповым и как-то больше охладело; он ездит мимо бильярдной, там сейчас может быть Том; что стало смыслом его жизни? Кто ж тут скажет? И он ездит кругами, и возвращается в бар – он несется за нами в такси, перегоняет такси, пугает, ждет.

Дыша мою душу (в багажном вагоне.) Ночным работникам ночь известна. У меня больной желудок. Я им не ровня. Это Калифорния. Последняя надежда Америки. Ведите мексиканских героев. Один за всех, все за одного. Я кровный брат Негра-Героя. Спасен! И в общем все собратья – рабочие. В ночи они треплются о плате. Ничего не выйдет, я работал с этими гадами; нынче, чтоб улететь, нужен интеллигентный американский мальчик: это потому, что рабочие стали так интеллигентны. (Тракторист Тони-Мекс, я его хорошо знаю, спрошу у него, как его полностью зовут по-настоящему, я репортер «Юнайтед Пресс». Но он меня любит; мне вовсе не нужно быть из «Ю. П.»)

Работая в прекрасной ночи с состарившимся велосипедистами и молодыми железнодорожными Томами Соерами в саванных шляпах на головных тылах, пьющими варева через дорогу в обеденный перерыв, раз, два, три квартала от Малого Харлема старых безумий и воображаемых бесполезных бдений. Слоновья шкура, петух и козлиный глаз.

Темный Смех раздался снова!

Я жал девчонок в салунах Эшвилла, танцевал с ними в придорожных тавернах, где бешеные герои затаптывают друг друга до смерти в трагичных проездах при луне: я укладывал блядей на полоску травы, что бежит вдоль кукурузного поля под Дарэмом, Северная Кэролайна, и употреблял лавровишневую воду при фонарях на шоссе; я швырял пустые бутылки из-под виски через деревья напрочь в рощах Мэриленда мягкими ночами, когда Рузевелт был Президентом; я осушал пинты в межштатных грузачах на дорогах Вайо. неразмотанных; я вгонял в цель порцайки виски на Шестой авеню, во Фриско, в Лондонах периода расцвета, во Флориде, в Л.-А. Я делал суп запивкой себе в сорока семи штатах; я отрубался в глубине теплушек, мексиканских автобусов и корабельных баков посреди зимы в метель (ссать на вас); я женщин заваливал на кучах угля, в снегу, на заборах, в постелях и подперев к стенкам пригородного гаража от Массачусеттса до кончика Сан-Хоакина. Не Кодьте меня Кодями про Америку, я бухал с его братом в тыще баров, у меня бодуны бывали со старыми швейномашиночными блядьми, что были дважды его матери двенадцать лет назад, когда сердце его было росистым. Я научился курить сигары в дурдомах; и скакал с одного товарного вагона в другой в НОрлинзе; я ездил воскресными днями через лимонные поля с индейцами и сестрами их; и я сидел на инаугурации оных. Не Теннесси меня Теннессями, Мемфис; не цель в меня Монтанами, Трое-Вил; Я по-прежнему шандарнахну себе Северо-Атлантическую территорию в приволье. Во мне каково. Я слышал гитары, грустно тренькающие из-за вахлацких распадков в тумане Великих Дымков давно минувшей ночи: