Семь колодцев - Дмитрий Стародубцев

— Это очень мило с вашей стороны! — сиплым голосом благодарю я.

Я неумело, будто в первый раз, сворачиваю чекушке «голову» — продавщица хихикает — и, жестоко обжигая горло и стенки желудка, залпом выпиваю содержимое бутылочки. На последнем глотке я сбиваюсь с ритма — кашляю, хриплю, задыхаюсь, корчусь в муках, пытаясь удержать в себе только что выпитое, и из глаз брызжут слезы.

Девушка с челкой некоторое время растерянно наблюдает за мной, потом достает из-под прилавка половинку разломанной плитки шоколада в раскрытой обертке и протягивает мне. Я беру самый маленький кусочек, кладу его на язык, он медленно тает, заливая тягучей сладостью все рецепторы, и вскоре тошнота проходит.

— Упало! — торжественно сообщаю я своей спасительнице. — Большое спасибо! С меня причитается!

Я нехотя пячусь к двери.

— Не за что! — улыбаются блудливые глазки. — Приходите еще!

— Может быть, приду, — бормочу я. — Только одному пить скучно. Вот если бы мне кто-нибудь составил компанию!

Я останавливаюсь.

Продавщица пристально разглядывает мое лицо. Видимо, я все-таки не так уж и плох, поскольку ее глаза двусмысленно блестят и вся она преисполнена женской игривости. Я тоже рассматриваю ее простоватое лицо. В голову вдруг ударяет кайф, и мне тут же становится так жарко, так славно! И это лицо уже кажется таким милым, таким желанным.

— Может быть, кто-нибудь и составит вам компанию! — с намеком отвечает она.

— А вы до каких работаете? — прямиком спрашиваю я.

— Я? До утра.

— Хорошо. У меня сейчас кое-какие дела, но скоро я вернусь…

Я вновь у дверей библиотеки.

Теперь мне значительно лучше, но войти я по-прежнему не решаюсь.

До закрытия пять минут. Изредка входят и выходят люди.

Я вспоминаю лицо Татьяны, ее темные глаза, ее волосы, улыбку… Это такое светлое, такое родное воспоминание! А в душе такая боль, такая тоска! Такое беспросветное одиночество! Боже, как хочется участия, ласки, материнской заботы!

Милая Таня! Я… я так много о тебе думал… Мне… мне столько всего хочется тебе сказать! Знаешь, мы с тобой почти незнакомы, виделись всего-то несколько раз, но ты… ты мой самый родной человечек на свете, ты — моя единственная звездочка, горящая в небе и освещающая мой бренный путь! На самом деле: не было такой женщины в моей жизни…

Тут меня захлестнула волна такой нежности, что я заплакал, а потом зарыдал…

Я не в силах войти. Эта библиотечная дверь какая-то заколдованная! Будто передо мной не хлипкая деревяшка, а монолитная бронированная стена!

Я берусь за ручку двери, но тут же отдергиваю руку, будто обжегся.

«Беги! Беги отсюда! — вещает внутренний голос. — Ты жалок, мерзок, пьян, беден. Ты ничтожен, а она богиня! Ты ничего, ничего не добьешься! Ты только опозоришься и путь сюда тебе будет заказан!»

«И правда, — обессиленно соображаю я, сковыривая носком ботинка с лужи тонкую корочку льда. — Вернусь в палатку, к продавщице с блядскими глазками. Там так тепло, так спокойно, так комфортно. И там меня ценят. Там я нужен! Там меня ждут! Куплю на последние монеты бутылку водки, угощу ее, а потом посмотрим…»

«Молодец! Ты принял правильное решение! — внушает внутренний голос. — Действительно, отправляйся, барин, в магазин! Клянусь чем хочешь, еще до полуночи ты эту маленькую сладкоежку с подкрашенной челкой трахнешь! Прямо на прилавке!»

«Я еще не принял никакого решения! — возмущаюсь я. — Ведь если я сейчас уйду, я уже больше никогда сюда не вернусь, никогда не увижу Татьяну. Никогда! (Я почему-то знаю это твердо.)».

«Ну, как хочешь! — разочарованно буркнул внутренний голос и язвительно прошипел: — Посмотрим, что у тебя получится!»

Без одной минуты. Всего одна минута мне на размышленье. Один круг бега вечно куда-то спешащей секундной стрелки…

Наконец я набираюсь мужества и вхожу. Вхожу!

Всё это, конечно, замечательно! — скажете вы.

Наваял, так наваял, наш ты Микеланджело Буонарроти. Но при чем здесь «Семь колодцев»?

Вот читаем, читаем и ни хрена не понимаем — где же эти самые колодцы?

Ни семи, ни пяти, ни даже трех!

Хотя бы один колодец в натуре узреть!

Объясни немедленно, тудыть-растудыть твою!

Или ты просто скоммуниздил это название откуда-нибудь, для красоты и заумности?

Постойте, не гоните!

Я попытаюсь ответить на ваш вопрос…

Семь колодцев — это… м-м… Семь глубин познания. Семь философских истин. Семь блестящих заблуждений. Семь этапов жизни. Семь кругов ада. Семь историй. Семь любовных новелл…

Хватит или добавить?

Думаете, это я придумал? Хе-хе, ошибаетесь! Это вы так решили.

Каждый, прочитав мое сочинение, понял название по-своему.

Кто же из вас прав?

Вы скажете: истина одна — ее не может быть две или пять об одном и том же предмете.

Таким образом, прав только кто-то один из нас, а остальные, по меньшей мере, идут лесом, жуют опилки!

Это не бесспорное утверждение, хотя мысль, конечно, интересная, благоразумная.

Но… но понимаете, в чем дело?

Закон относительности восприятия.

Каждый из вас полон собственных впечатлений о жизни.

Собственных понятий, принципов, убеждений. И опыт — сын ошибок трудных… Поэтому каждый воспринимает мир очень лично. Присущим только ему взглядом.

Дешифрует поступающую информацию при помощи только ему известного кода. Поэтому правы все.

То есть истина заключается всецело в индивидуальном восприятии.

Другими словами — у каждого своя истина! Которая в вине…

Я ясно выражаюсь? Что-то не понятно?

Тут открыл я одну книгу и читаю в предисловии: «…Однако специфика художественных коммуникаций, в частности, состоит в том, что код воспринимающего всегда в той или иной степени отличается от кода передающего; это могут быть сравнительно небольшие отличия, определенные культурным опытом личности, спецификой психологической структуры, но это могут быть и глубокие социально-исторические черты культуры, которые или делают художественное восприятие текста невозможным, или глубоко его переосмысливают, потому что читатель, прежде всего, стремится втиснуть текст в привычные представления, подбирая из уже имеющегося у него художественного опыта те внетекстовые структуры, которые, как ему кажется, более подходят для данного случая и которые определены теми социально-историческими, национальными и психолого-антропологическими причинами, которые формируют художественные модели мира».