Тесей - Сергей Быльцов

class="p1">Все чаще Федру охватывал лихорадочный бред. Однажды в жаркий почти безветренный день царице стало совсем плохо в душном дворце. Бледную, с пересохшими губами, с полуспущенным покрывалом на голове царицу Энона вместе с другими старыми служанками вынесла на низком ложе на улицу. Четверо из них несли больную, другие несли покрывала, благовония и мази, опахало. Энона, как старшая, хлопотала около положенной под раскидистым платаном Федры, то поудобнее укладывала ее на постели, несколько раз передвигая, то хватала опахало и начинала ее обмахивать, не замечая свежей ласковой Ауры (Воздушная струйка).

— Вот светлое солнце, и чистое небо, дитя, над твоею недужной постелью… Ты это просила?

Заботливо спросила у Федры Энона и не дождавшись ответа, то ли спросила у старых, как она, служанок, то ли им возвестила:

— Не лучше ль уж, право, больной возлежать, чем ухаживать за больной, не зная, как ей помочь? Там тело страдает, а тут и жилица двух миров душа вся изболеет, и руки, как от тяжелой работы устанут… Да, жизнь человека — лишь мука сплошная, а милые радости редко нас посещают.

— Подняться хочу я, долой покрывало. Как тяжко мне, пусть волосы льются и плечи оденут…

С такими полными боли словами Федра срывает с себя покрывало, и ее темные волосы с золотистым отливом, набегающие на бледные щеки, свободно рассыпались по еще красивым точеным плечам. Энона хотела что-то сказать, но Федра, как в бреду, громко запричитала:

— Ах, как же я в горы хочу, где сосны и ели, дубы и платаны, где хищные звери за ланью пятнистой гоняются жадно. О, если и я бы могла за ней гнаться со свистом, о, если бы дротик к ланите под сенью волос золотистых приблизить могла я…

Энона, видя усиление лихорадочного состояния Федры, не зная, что делать, недоумевающе молвит:

— Уж это откуда появилось желанье, не знаю… На зверя охота — твое ль это дело?

— Туда, где Артемида, царица дубрав и приморья, где вольные кони песчаные отмели топчут! О, если б туда мне, в урочища девы, и мне четверню бы венетскую в мыле.

Энона, всплеснув руками, запричитала:

— Безумные речи! То хочет она на охоту за ланью гоняться… то ей на прибрежье подай колесницу… Вещего гадателя — вот, что действительно надо, чтоб он бога назвал нам, который твой всегда крепкий рассудок с дороги обычной увлек в эти дебри.

Федра понемногу приходит в себя и, вскочив с ложа и словно впервые увидев служанок, стыдливо закрывает лицо и горестно восклицает:

— Несчастная! Что я здесь делаю? Где я оставила разум свой человеческий, где женский потеряла стыд? Увы мне! Проклятье! Злой демон, видно, меня поразил… Вне себя я была… и, наверно, тут бесновалась… Увы мне! Увы! Что я в беспамятстве тут наговорила, скажи мне быстро всю правду, верная Энона?

Ноги у Федры подкашиваются, она опять падает на постель и устало говорит:

— Покрой меня, няня, родная, покрой, чтоб никому меня не было видно… Мне стыдно безумных речей, хоть я их не помню… О, спрячь меня, дорогая Энона! Как больно возвращаться к сознанью, кажется, лучше было бы умереть, не очнувшись от бреда. Так что же я в бреду наболтала, Энона?

Кормилица тихо заплакала, но быстро уняла слезы и молвила просительно:

— Дитя мое любимое, не стоит помнить этих слов… Ты то охотиться на лань хотела, то на конях по берегу скакать… Но, если ты страдаешь недугом тайным, то умоляю — не молчи, дитя. Открой же свои губы, не молчи… Дай хоть посмотреть в глаза тебе…

— Я не могу открыть своей ужасной тайны, которая меня грызет и умертвляет. Стыд не покинул мою душу благородную.

— Почему ты довериться боишься даже мне? Ведь я тебя качала в колыбели, отчизну кинула из-за тебя, своих детей — и сомневаешься ты в верности моей?

— Душа во мне изранена, истерзана… она заражена ядом Эротом.

Ответила Федра, пряча от няни глаза, словно стыдливая девушка.

— Перед тобой Тесей не согрешил?

— Ах…мне перед ним не согрешить бы только.

— О, ужас… не пойму куда ты клонишь и кого ты любишь?

— Я имени произнести не в силах, но сын он Амазонки.

Энона отчаянно всплеснула руками и чуть не плача выкрикнула:

— Ипполит? Не может быть, мое дитя. Ты убиваешь своим признанием меня. Для старых плеч моих такое иго, слишком тяжко. Проклятый сегодня день, проклятая твоя любовь…

Федра порывалась что-то сказать, но все слова, как будто в непослушном горле застревали. Кормилица обращает взор к статуе Афродиты и скорбно говорит трясущимися бескровными губами пророческие слова:

— Киприда — ты не бог, ты больше бога. Кто б ни была ты, но Федру, и меня, и дом Тесея с Ипполитом ты точно скоро сгубишь и помешать тебе никто не в силах.

171. Разговор Федры с Эноной [196]

Тут, наконец, слова, словно вода, бурно прорвавшаяся через разрушенную плотину, безудержно извергались из уст царицы:

— Так слушай же меня, няня! Давно уже больна ужасным я недугом… Едва лишь стал Тесей моим супругом, и жизнь впереди казалась мне, наполненной всеми благами, в Афинах на мистериях передо мной предстал мой пасынок, ставший врагом самым любимым, гордый своею неземною чистотой. Я, глядя на него с ума сходила, краснела и бледнела, то ярый пламень, то озноб смертельный мое терзали тело, кроме него не видела я никого вокруг, в смятении ужасном трепетал мой дух. Узнала тотчас я зловещий жар, разлившийся в моей крови, — огонь всевластной Афродиты, зажженный ярым факелом ужасного Эрота. Умилостивить я пыталась божество: я ей воздвигла храм, украсила его: куря ей фимиам, свершая жертв закланья, я мнила, что она смягчит мои страданья. Но тщетно было все: Неисцелимая пришла ко мне любовь! Я, вознося мольбы Киприде, была погружена в мечты об Ипполите. Я знала, что люди осуждают любовь между родными, даже, если на самом деле они чужие, как мачеха и пасынок. Сначала, не показывая никому своего чувства, я старалась бывать везде, где можно было встретить Ипполита, и страсть, конечно, только сильнее разгоралась. Тогда, пытаясь задушить в себе греховную любовь, я стала избегать его, но все едино: в чертах отца — увы! — я находила сына! Не раз я даже называла Тесея Ипполитом. Тогда решилась я восстать против своей любви иначе, и, страсть преступную насильственно губя, любимого преследовать врага. Роль злобной мачехи искусно разыграла: упреки, жалобы — им не было конца, и вынужден был сын покинуть дом Тесея. Уехал он в Трезену