Блеск и нищета куртизанок. Евгения Гранде. Лилия долины - Оноре де Бальзак

загромождавших собою эту галерею: в них торговали обувью, давали напрокат адвокатские мантии и шапочки. Графиня спросила у него, как пройти в Консьержери.

— Спуститесь вниз и поверните налево, вход с Часовой набережной, первая арка.

— Это сумасшедшая! — сказала торговка. — Надо бы пойти за ней следом.

Никто не мог бы нагнать Леонтину, она буквально летела. Врач объяснил бы, откуда в решительные минуты жизни у бездеятельных светских женщин берутся такие силы. Она бросилась через аркаду к калитке с такой стремительностью, что караульный жандарм не видел, как она вошла. Она припала, точно перышко, гонимое порывом ветра, к решетке, она сотрясала железные прутья с такою яростью, что сломала тот, за который ухватилась. Сломанные ею концы вонзились ей в грудь, брызнула кровь, и она упала, крича: «Отоприте! Отоприте!» От этих криков кровь стыла у надзирателей.

Прибежал привратник.

— Отоприте! Я послана генеральным прокурором спасти мертвого!

Покамест графиня бежала окольным путем через улицу Барильери и Часовую набережную, господин де Гранвиль и господин де Серизи спускались в Консьержери внутренними ходами Дворца, предугадывая намерение графини; но, как они ни торопились, они подоспели лишь к тому времени, когда ее, упавшую без чувств у первой решетки, поднимали с земли жандармы, прибежавшие из караульни. При появлении начальника Консьержери калитку отперли и графиню перенесли в канцелярию. Но тут она вскочила на ноги, потом, сложив руки, опустилась на колени.

— Видеть его!.. Видеть!.. О господа, я не сделаю ничего дурного! Но если вы не хотите, чтобы я умерла тут же… позвольте мне взглянуть на Люсьена, мертвого или живого… Ах, ты здесь, мой друг, так выбирай между моей смертью… или… — Она упала наземь. — Ты добрый, — лепетала она. — Я буду любить тебя!

— Унесем ее отсюда!.. — сказал господин де Бован.

— Нет, пойдем в камеру к Люсьену! — возразил господин де Гранвиль, читая в блуждающем взгляде господина де Серизи его намерение.

И он поднял графиню, поставил ее на ноги, взял под руку, а господин де Бован поддерживал ее с другой стороны.

— Сударь, — сказал господин де Серизи начальнику тюрьмы, — мертвое молчание обо всем этом.

— Будьте спокойны, — отвечал начальник. — Вы приняли правильное решение. Эта дама…

— Это моя жена.

— Ах, простите, граф! Так вот, увидев молодого человека, она, конечно, лишится чувств, и тогда ее можно будет перенести в карету.

— Я так и думал сделать, — сказал граф. — Пошлите кого-нибудь во двор Арле сказать моим людям, чтобы подали экипаж к решетке; там только моя карета.

— Мы можем его спасти, — твердила графиня, ступавшая, к удивлению своих телохранителей, чрезвычайно уверенно и бодро. — Ведь есть средства, которые возвращают к жизни… — И она увлекала за собою двух сановников, крича смотрителю: — Скорей, скорей же!.. Одна секунда стоит жизни трех человек!..

Когда двери камеры отперли и графиня увидела Люсьена, который висел, как висело бы на вешалке его платье, она кинулась к нему, хотела обнять его, но упала ничком на плиты камеры с глухим криком, похожим на хрипение.

Пять минут спустя карета графа увозила ее в их особняк; она лежала, вытянувшись на подушках, граф стоял подле нее на коленях. Граф де Бован отправился за врачом, чтобы тот оказал графине первую помощь.

Начальник Консьержери осматривал наружную решетку калитки и говорил писарю: «Тут все было предусмотрено! Прутья железные, кованые… Ведь они были испробованы, немало денег на это ухлопали, а прут оказался с окалиной!»

Генеральный прокурор, вернувшись к себе в кабинет, был вынужден дать своему секретарю новые распоряжения.

К счастью, Массоль еще не пришел.

Несколько мгновений спустя после отъезда господина Гранвиля, поспешившего отправиться к господину де Серизи, Массоль явился к своему собрату Шаржбефу в канцелярию генерального прокурора.

— Любезный друг, — сказал ему молодой секретарь, — сделайте одолжение, поместите то, что я вам сейчас продиктую, в завтрашнем номере вашей газеты, в отделе судебной хроники. Заголовок придумайте сами. Записывайте!

И он продиктовал следующее:

«Установлено, что девица Эстер добровольно покончила с собою.

Полное алиби господина Люсьена де Рюбампре, его невиновность заставляют сожалеть об его аресте, тем более что в то самое время, когда судебный следователь отдавал приказ о его освобождении, молодой человек скоропостижно скончался».

— Излишне напоминать вам, сударь, — сказал молодой адвокат Массолю, — что вы должны хранить в строжайшей тайне эту маленькую услугу, о которой вас просят.

— Раз вы оказываете мне честь своим доверием, — отвечал Массоль, — я позволю себе сделать одно замечание. Заметка вызовет толки, оскорбительные для правосудия…

— Правосудие сумеет этим пренебречь, — возразил молодой атташе прокуратуры с высокомерием будущего судьи, получившего воспитание у господина де Гранвиля.

— Простите, дорогой мэтр, но ведь можно двумя фразами избегнуть беды.

И адвокат написал следующее:

«Судебные мероприятия не имеют никакого касательства к этому прискорбному событию. Вскрытие, произведенное немедленно, показало, что смерть вызвана болезнью сердца в последней стадии. Нет причины предполагать, что господин Люсьен де Рюбампре был потрясен своим арестом, ибо смерть тогда наступила бы гораздо раньше. Мы считаем себя вправе утверждать, что этот достойный сожаления молодой человек не только не был огорчен своим арестом, но даже шутил по этому поводу, уверяя лиц, сопровождавших его из Фонтенбло в Париж, что, как только он предстанет перед судебными властями, сразу же будет установлена его невиновность».

— Не означает ли это спасти все?.. — спросил адвокат-журналист.

— Вы правы.

— Завтра генеральный прокурор выразит вам за это свою признательность, — тонко заметил Массоль.

Итак, как мы видим, величайшие события жизни излагаются в парижской хронике происшествий более или менее правдоподобно. Это касается и множества других фактов, гораздо более значительных, чем этот.

Быть может, большинство читателей, как люди взыскательные, не сочтут смерть Эстер и Люсьена завершением этого очерка; быть может, судьба Жака Коллена, Азии, Европы и Паккара, несмотря на всю мерзость их жизни, возбудила достаточный интерес к себе, чтобы читатель желал узнать, каков был их конец. Поэтому следующее, последнее, действие нашей драмы дополнит картину нравов, изображенную в этом очерке, и приведет к развязке этот запутанный клубок интриг, переплетенных с жизнью Люсьена, выведя на сцену рядом с самыми высокопоставленными особами несколько гнусных героев каторги.

Часть четвертая. Последнее воплощение Вотрена

— Что случилось, Мадлен? — спросила госпожа Камюзо, взглянув на служанку, вошедшую в комнату с тем таинственным видом, который слуги умеют принять в особо важных случаях.

— Мадам, — отвечала Мадлен, — мсье только что вернулся из суда; на нем лица нет, и он в таком состоянии, что лучше бы мадам пройти к нему в кабинет.

— Он что-нибудь сказал? — спросила госпожа Камюзо.

— Нет, мадам, но мы еще никогда не видели