Мои воспоминания. Брусиловский прорыв - Алексей Брусилов

– Что вы думаете о Генуэзской конференции?

– Пока я ничего сказать не могу, цыплят по осени считают. Посмотрим еще, что из всего этого выйдет!.. – отвечал я.

Он ушел как добрый знакомый и столкнулся в дверях с Д. Н. Лагофетом. Тот еще его спросил:

– Поздравляли Алексея Алексеевича с праздником?

– Да, как же!

Дмитрий Николаевич напомнил мне, что Саблин взялся писать в «Известиях» военные заметки, что он вообще довольно талантливый молодой человек, но несколько некорректный в своих приемах. Мне до этого, в сущности, не было никакого дела. Вспомнил же я эти слова Лагофета на другой день, когда открыл газету и мне бросилась в глаза моя фамилия в заметке, подписанной Саблиным. Наврал он с три короба, приписал мне выражения и фразы, которых я не говорил; мысли, которые он сам вчера говорил и с которыми я не соглашался, выдал за мои.

Он приписал мне фразу: «Я с восторгом слежу за Генуэзской конференцией, с трепетом душевным читаю речи товарища Чичерина!» Или: «Два раза битый Врангель не сунется больше!» Теперь уж не вспомню точно всех фраз, давно это было. Но такая гадость со стороны Саблина меня поразила. Я тотчас же написал письмо в редакцию: «Товарищ редактор, в № 86 издаваемых вами «Известий», к моему крайнему удивлению, напечатано интервью со мной от 20 апреля по поводу Генуэзской конференции.

Должен вам сообщить, что я никакому вашему корреспонденту никакого интервью не давал и разговора для печати ни с кем не вел. Я политикой не занимаюсь. Не откажите напечатать в вашем органе об этом недоразумении со мной. Уважающий вас А. Брусилов».

На другой день ко мне прибежал Саблин, прося меня не печатать этого опровержения; и, видя, что я на это не иду, попробовал меня запугать: «Это произведет на коммунистов для вас невыгодное впечатление, будто вы со мной говорите одно, а для печати другое!..» Я сдержался и спокойно попросил его раз и навсегда оставить меня в покое, и в тот же день опять написал письмо в редакцию, прося опровергнуть то, что было напечатано.

Стеклов[156] мне отвечал, что вполне со мной согласен, что это печальное недоразумение необходимо выяснить, что в ближайшем номере мое письмо будет напечатано. Но этого ближайшего дня я так и не дождался. Да и немудрено, потому что сам редактор «Известий» не хотел печатать моего опровержения, так как ему не удалось меня спровоцировать: он настаивал, чтобы я ему определенно указал, с чем я, собственно, не согласен в заметке Саблина.

Я же ему отвечал, что не признаю самый способ обращать в интервью частный разговор и что потому не согласен с заметкой Саблина от первой до последней ее фразы. Мне позднее рассказывали, что результатом всего этого было то, что группа честных молодых коммунистов обсуждала этот вопрос и вынесла свое порицание Саблину за шантаж с моим именем.

Но насколько это верно, не знаю. Теперь, оглядываясь назад, признаю, что, конечно, совсем не следовало и разговаривать с такого рода кавалерами. Но, с другой стороны, как я мог всегда думать, что так много русских, на вид порядочных людей, в такой мере оподлилось. Да и говорил я, не говорил – все равно кто хотел, тот и врал все, что хотел. Вон, недавно, как я прочел в «Известиях», на суде в Париже (1925 г.) коммунист Садуль[157] объявил: «Мой друг Брусилов», а я его в жизни не видел.

Он был на юге России, когда я из Москвы не выезжал. И еще недавно был такой случай: приходил по делам домоуправления какой-то еврей к нашему заведующему домом Никит. Мих. Чигореву и в разговоре с моей женой вдруг говорит:

– Я с вашим супругом познакомился в Кисловодске прошлым летом!..

– Мой муж не был в Кисловодске и за все семь лет революции из Москвы не выезжал! – говорит моя жена.

– Помилуйте, меня познакомили с ним и я говорил с ним!..

Что на это сказать?! Многие мне рассказывали, что они выдавали кого-то за меня, что мною гримировали кого-то! Но я не мог этому верить и только поражался, что́ это все за комедия! Все это вздор и комедия, но тем не менее все это рисует нравы, способ действий и манеру агитаций всей нашей современной публики.

Глава 12

Несколько раз меня просили, и я читал лекции здесь в Военной академии и в Петрограде в Думе[158]. Первые мои лекции в Москве прошли с большим подъемом, аплодисменты были шумные. Я чувствовал, что заинтересовываю всю аудиторию. Тема была все одна и та же, дорогая моему сердцу: Галиция и 1916 год, мой Луцкий прорыв. Но чем дальше шло время, тем сильнее в душе моей сказывалась безрезультатность всей моей работы, всех моих начинаний, мне переставало хотеться иметь общение с молодежью, охоты не было читать какие бы то ни было лекции.

Да и уставал я сильно, старел и болел. Когда я ездил в Петроград на несколько дней как-то в одну из весен, чтобы прочесть лекцию, я посетил могилы в Александро-Невской лавре моей первой жены и брата Льва. Недалеко от моих родных могил я случайно набрел на могилу А. А. Поливанова. Я не знал, что тело его из Риги перевезли в Петроград. Постоял я у его могилы и, по правде сказать, позавидовал ему.

Гораздо раньше я два года подряд читал лекции в 1-й кавалерийской школе (когда Д. Н. Лагофет там был начальником) о теории езды и выездки лошадей[159].

Это, в сущности, был необходимый заработок для семьи моей; была такая дороговизна, что не хватало никаких денег. Гонорар за лекции был пустяшный, но лишний паек и дрова были важны. Когда Лагофет умер, я оставил эти лекции, так как совсем другой дух стал в школе. Вот тогда же, когда я ездил в Петербург, и Д. Н. Лагофет тоже был там в командировке. Ему отвели ночлег в бывшем Николаевском кавалерийском училище, и там его угостили зараженной сыпняком вошью.