Черные Холмы - Дэн Симмонс

Паха Сапа не отрицает, что эти скважины будут использоваться под опоры для будущих лесов.

На других лесах поблизости Хауди Петерсон начинает бурить соты на нижней части рабочего поля ТР. Так работали с тремя предыдущими лицами — по мере расчистки поля до последних дюймов чистой породы перед появлением «кожи» на лицах, бурильщики вроде Громилы и Хауди всей своей массой упираются в буры (для чего и нужны леса, а не люльки), чтобы пройти много сотен параллельных шпуров-сот для снятия породы. После чего за дело принимаются каменотесы вроде Реда Андерсона с большими молотками и зубилами, они убирают камень слоями, обнажая ровное лицо, которое впоследствии будет полироваться, формироваться и обрабатываться уже как скульптура.

А внизу у лебедочной (за эту черту туристов к горе не подпускают) у Эдвальда Хейеса и других операторов лебедок есть отслоившиеся соты, прибитые к стене сарая, и они рассказывают любопытствующим посетителям: «Да, у нас есть несколько таких нетронутых сот-сувениров. Немного. Очень редкая штука. Вот почему ребята их здесь держат — на память». Туристы неизменно спрашивают Эдвальда или других операторов, не могли бы они расстаться с частью этих любопытных сот. «Даже представить себе этого не могу, сэр (или леди). Понимаете, эта штука принадлежит другому человеку. Он будет вне себя, если я ее продам, поскольку это такая редкость и вообще… Но конечно, если вы очень хотите, то я мог бы взять грех на душу и продать ее вам, а потом уж разобраться с хозяином».

Текущая цена самой большой соты — шесть зеленых. Туристы уходят с куском высверленного гранита, засунутого в карман пиджака, чуть не бегут к своим машинам, радуясь хорошему приобретению, а Эдвальд или другой оператор звонит на гору и говорит: «Порядок, ребята, пришлите еще одну».

Цена сот зависит от размера (два доллара, четыре доллара, шесть долларов) и всегда, насколько это известно Паха Сапе, кратна двум, потому что спирт в районе продается за два доллара пинта. За прошедшие годы из рук в руки перешли тысячи «редких, уникальных, единственных в своем роде» сот.

Борглум после ругани с людьми президента уехал (возможно, шептались рабочие, чтобы предъявить ФДР ультиматум: либо вовремя — либо никогда), и главным остается его сын, но Линкольн все внимание уделяет крану и оснастке для флага над головой Джефферсона, а еще проходке новых шпуров повсюду над проявляющейся головой Линкольна, не обращая никакого внимания на Громилу, Паха Сапу и их вроде бы безобидное второстепенное бурение в разных частях скалы. Линкольн знает, что «Билли Словаку» нужно подготовиться к завтрашней демонстрации и к более серьезным рабочим взрывам на следующей неделе, когда они наконец-то должны добраться до кожи и головы Тедди Рузвельта.

Когда раздается полуденный свисток (без более низкого и громкого предупреждающего о взрыве свистка, который нередко следует за первым, поскольку Паха Сапа и другие взрывники проводят взрывные работы во время обеденного перерыва и после четырех часов пополудни, когда рабочие уже спустились со скалы), Паха Сапа направляется к лебедочному сараю, чтобы взять свой обеденный судок, — утром он успел прихватить только немного хлеба и заветрившейся говядины, — и идет в тень главной стрелы и лебедочного сарая над головой Джефферсона.

В лебедочной жара, но там толпится группа людей с обеденными судками, включая коллег-взрывников Паха Сапы — Альфреда Берга и «Прыща» Дентона. Часть пространства внутри занята полой моделью бюста гладко выбритого Эйба Линкольна, это более ранняя задумка Борглума, он ставил ее у основания лесов перед проявляющейся головой Линкольна, чтобы рабочие могли ее потрогать и «почувствовать» президента в камне. Борглум приказал на время взрывных работ занести бюст внутрь.

«Виски» Арт Джонсон похлопывает по камню рядом с лицом Линкольна.

— Тут есть место, Билли. Иди сюда, садись, не торчи на солнце.

— Спасибо, Арт. Я вернусь.

Он берет свой судок и маленькую бутылку колы, в которой держит воду (она разогрелась — чуть не кипит), и идет назад вдоль хребта, потом наружу, на голову Джорджа Вашингтона, пока спуск не становится таким крутым, что он опасается соскользнуть по лбу Вашингтона на камни в трехстах футах внизу. Здесь удобно полулежать, к тому же во лбу президента есть небольшая ниша, высеченная, чтобы создать иллюзию парика, куда Паха Сапа может поставить свой судок и бутылку, не беспокоясь, что они упадут вниз.

Жуя хлеб и мясо, он поглядывает на юго-запад и в направлении Харни-пика.

Когда-то Доан Робинсон дал ему новую книгу, в которой говорилось, что граниту на Харни-пике 1,7 миллиарда лет. Миллиард. У вольных людей природы нет слов для обозначения миллиарда или миллиона. Самое большое число, какое попадалось Паха Сапе в те времена, когда он жил со своим народом, встретилось ему во фразе «Викахпи, опавинге виксемна кин йамни», которая говорит о трех тысячах звезд, видимых на небе в самую ясную ночь.

Это в некотором роде забавно, потому что большинство вазичу, с которыми Паха Сапа за свои семьдесят с лишним лет разговаривал о ночном небе, включая Рейн и ее отца, кажется, думают, что в ночном небе при идеальной видимости можно увидеть миллион звезд. Но икче вичаза знали, что на небе даже в самую ясную и черную ночь видны около трех тысяч звезд. А уж они-то знали, потому что подсчитали их.

Когда-то, когда Роберт был очень маленьким, возможно, во время первого похода на Медвежью горку, когда их костер догорел до углей и от него почти не осталось света, они лежали на спине и смотрели на звезды, Паха Сапа спросил сына, сколько, по его мнению, звезд прячет за собой в среднем полная луна, двигаясь по небу в ночи. Роберт предположил, что шесть. Паха Сапа сказал ему, что в среднем полная луна не загораживает звезд. И не потому, что в ее свете блекнут звезды. Он помнил, что из груди Роберта, лежавшего на своем одеяле, вырвался едва слышный вздох, а потом пятилетний мальчик сказал:

— Слушай, отец, так что, там вообще пусто?

Да, думает Паха Сапа, теперь пусто.

У него с Рейн не было настоящего медового месяца.

Они поженились в миссионерской церкви ее отца в Пайн-Риджском агентстве (которое уже называлось Пайн-Риджской резервацией), огромном пространстве засушливой земли и пыли, которую приносил ветер с востока от Черных холмов, в юго-западном углу того, что стало штатом Южная Дакота. Влажной весной 1894 года Паха Сапа и несколько его друзей сиу (но в основном Паха Сапа) построили небольшой каркасный четырехкомнатный домик, в который они с миссис Рейн де Плашетт Вялый Конь въехали сразу же после свадебной церемонии. В памяти Паха Сапы это время осталось как теплое, хотя на самом деле тот июнь был суетливым, холодным и сырым (крыша ужасно протекала), лето просто никак не хотело приходить на Равнины. Билли не работал в резервации, где в миссионерской школе преподавала Рейн, а их маленький дом стоял за возвышенностью, где на пересечении четырех фургонных колей расположились более крупный дом ее отца и церковь миссии; Билли, как и многие из вольных людей природы, которые пришли в Пайн-Ридж после смерти Сидящего Быка и бойни на Чанкпе-Опи-Вакпале, жил в резервации, но работал наемным рабочим и на принадлежащих разным вазичу ранчо (хотя ковбой из него было неважный) к северу от земель агентства, где были более сочные пастбища.