Потому и сидим (сборник) - Андрей Митрофанович Ренников

– А что? Разве вы тоже открываете такой пансион? – встревоженно спросила энергичная дама. – Собачий или кошачий?

– Нет, не собачий и не кошачий. И не открываю, а уже давно открыл. Так сказать, свинско-морской.

– Это что же такое: свинско-морской?

– А развожу морских свинок для пастеровского института. Дело очень выгодное, спокойное; думаю, не хуже вашего. А, главное, не надо хорошо говорить по-французски. Правда, перед свинками занимался я еще и белыми крысами. Тоже для Института. Но с крысами больше возни. И хозяйки обычно из-за этого гонят с квартиры.

– Ну, хорошо, – ядовито прервал присяжного поверенного сидевший наискось бравый штабс-капитан. – Хорошо-с. Вы говорите, собаки, свинки. Отлично-с. Ну, а скажите: для Америки кто-нибудь из вас собирал червей? А?

– Червей? А что?

– Нет, я спрашиваю: червей собирали? Особый вид: аннелидис хетеропода. Нет? Так-то-с. А я собирал! В Венсенском лесу. В Булонском. Моих червей, имейте ввиду-с, прямо из Шербурга в Нью-Йорк пересылали для американских сельских хозяев! Я этими червями, можно сказать, американским фермерам от вредителей тысячи гектаров спас. На этом деле в день до сорока франков сам загребал. Вот что-с. А вы говорите – крысы!

Разговор о профессиях продолжался. Кончив пить чай, я отсел в уголок, закурил и постепенно под гул голосов предался философским мыслям. Как бодры все эти люди, которым не приходится теперь заниматься своим прямым делом! Безусловно, русский интеллигент – самый мудрый человек на земле. Он инстинктивно понимает то, о чем я упомянул раньше: грех перед природой, таящийся в узком профессионализме. Кто из нас не помнит, например, губернаторов, с увлечением игравших на виолончели или писавших картины с натуры? А кто не встречал изящных предводителей дворянства, выступавших на сцене в ролях грубых купцов Островского или грязных мужиков Толстого? Все страдание, все томление русской интеллигенции происходило именно от того, что каждому хотелось заниматься не своим делом, а чужим. Если у кого-либо обстоятельства складывались так несчастливо, что он всю жизнь принужден был работать в одной только отрасли, получалась трагедия: чеховское положение, осложненное глубинами Достоевского. Поэты, долго писавшие стихи, спивались. Писатели тоже. После продолжительного беспросветного сидения у кассы кассиры начинали остро ощущать мировую тоску, захватывали, в конце концов, содержимое кассы, бежали в ближайший клуб начинать новую жизнь… Ну, а все остальные чиновники, доктора, учителя, прикованные навсегда к своей специальности, обязательно стонали, охали, вздыхали, жаловались на государственный строй, на безответственность министров, на притеснение негров в Америке… И каждый день, с вечера до утра играли в винт. Играли беспросветно, мрачно, ожесточенно.

Между тем, в противоположность всем этим неудачникам, гармонически развивались счастливчики, которым несколько раз в жизни удавалось переменить род занятий. Как они были энергичны, бодры духом! Гусары, ушедшие в монастырь, делались прекрасными архиереями. Из пресыщенных графов получались незаурядные нравственные проповедники. Из профессоров-биологов на старости лет выковывались превосходные авторы поэтических детских сказок…

И у другого народа, кроме русского, это свойство было бы, пожалуй, гибельным для национальной культуры. А у нас – ничего. Наоборот, даже. Получались иногда блестящие результаты.

Надоела А. П. Бородину работа по органической химии. Наскучило читать лекции в Военно-Медицинской Академии. И вот отвлекся профессор в сторону. Присел за другой стол… И написал «Князя Игоря».

Или не удовлетворили Цезаря Кюи занятия фортификацией… Стал писать инженер-генерал оперы, сюиты, квартеты, романсы.

И очень недурно получилось, в общем.

А Римский-Корсаков? Не потому ли стал Николай Андреевич величайшим русским композитором, что окончил вместо консерватории морское училище и служил сначала во флоте? Учись он с юных лет в консерватории, может быть наскучила бы ему эта самая музыка и поступил бы он с горя куда-нибудь в акцизное ведомство. И не было бы у нас ни «Садко», ни «Царя Салтана», ни «Царской невесты».

Да и только ли музыка у нас создалась? А литература? Не служи Гончаров на государственной службе, не будь цензором, разве потянуло бы его к писательству? А Салтыков? Обличитель своих собственных нравственных качеств? Вышел ли бы из него Щедрин, если бы в Тверской и во Владимирской губерниях не работал он в комитетах ополчения, не был бы затем рязанским вице-губернатором?

Даже дедушка Крылов, и тот должно быть не додумался бы до писания басен, если бы не утомила его однообразная работа в калязинских канцеляриях…

Я, вдруг, отвлекся от своих мыслей. За столом, где до сих пор журчала беседа о разных беженских специальностях, внезапно наступило молчание. Очевидно, тема иссякла. Даже разговорчивая директриса собачьего пансиона и та смолкла, усиленно занявшись чаем с печеньями.

– Да, господа, – бодро сказала хозяйка, стараясь оживить усталых гостей. – Судя по всему, рекорд, очевидно, побил Дмитрий Антонович. Собиратели червей для Америки все-таки нечасто встречаются. А кстати… Почему генерал наш молчит? Алексей Александрович, расскажите-ка. Приходилось вам за последнее время заниматься чем-нибудь таким?… Исключительным?

Старый скромный генерал, не проронивший, кажется, до сих пор ни одного слова, застенчиво улыбнулся.

– Нет, Вера Константиновна. К сожалению, ничего особенного со мной не было.

– А сейчас вы что… На шомаже?

– Нет, отчего же… Работаю. У одних русских. За стол и за комнату.

– А что вы у них делаете, если не секрет?

– Да как вам сказать… Я – кормилица.

Все сразу как-то насторожились. Присяжный поверенный внимательно посмотрел на бюст генерала. Энергичная дама, поперхнувшись, впилась подозрительным взглядом в пушистые седые генеральские усы.

И только какой-то незнакомый мне молодой человек неприлично хихикнул.

– Да, да, кормилица, – с мудрой счастливой улыбкой продолжал генерал. – Мои хозяева, знаете, оба с утра на работе. Ну, я из соски и кормлю их ребеночка. И вообще надзираю.

«Возрождение», Париж, 24 апреля 1937, № 4075, с. 4.

Об отдыхе

Вот и лето. Уже по очереди начинают уезжать в отпуск сорокачасовые, двадцатичетырехчасовые и прочие труженики, связанные с часовым механизмом. Прежде, до введения обязательной повинности отдыха, в Париже не так было заметно это массовое переселение народов. Конечно, на улицах наблюдалось уменьшение движения; кое-какие учреждения закрывались; во многих квартирах окна надолго прикрывались ставнями.

Но жизнь все-таки более или менее нормально текла.

А теперь – отправишься хотя бы в гости к знакомым, забудешь, на каком этаже они живут, постучишь в окно к консьержке. И начинается:

– Иванофф? – удивленно спрашивает отозвавшаяся на стук седая женская голова. – Кажется, у нас такого нет, мсье.

– Должен быть, мадам. Я у него здесь не раз бывал.

– Иванофф? Это не рыжий? С усами?

– Нет, не рыжий, а черный. И без усов.

– Черный, без усов. Что ж, мсье. Возможно, что Иванофф и живет. Но только как узнать – где? Посмотрите, какой большой дом. Ужас!

– А может быть, вы заглянете в вашу книгу, мадам?

– В книгу! Хорошо говорить – в книгу. А где книга? Я ее уже пять дней ищу. А не зайдет ли мсье к