Принц Модильяни - Анджело Лонгони

Затем я увидел Анну в светлых одеждах, она в одиночку обходила картины. Я пошел ей навстречу – и мы остановились, улыбаясь и глядя друг на друга, в нерешительности: обняться ли нам на глазах у всех или продолжать молча говорить о нашей любви?

Потом разразился гром, как в ее предсказании. Через мгновение начался ливень. Посетители исчезли, а мы остались неподвижны; стояли и смотрели друг на друга под потоками воды, которые становились все сильнее. Краски начали цветными ручейками стекать с картин на землю. Лицо Анны тоже стало растворяться, черты лица становились неузнаваемы, волосы теряли цвет. Ее светлые одежды пачкались серым и черным. Дождь уносил от меня все – искусство и любовь.

С тех пор как Беатрис дала мне ключи от своей квартиры, я больше не придаю большого значения формальностям: открываю дверь и захожу. Она никогда не возражала.

Сегодня я, как обычно, отпираю замок, вхожу – и слышу голоса. Должно быть, собралась целая компания. Я инстинктивно останавливаюсь и прислушиваюсь. Кто-то смеется, мужской голос, затем я слышу женский смех. Беатрис не предупредила меня, что у нее гости. Когда приходят гости, она обычно устраивает все так, чтобы я присутствовал. Я прохожу по коридору и медленно подхожу к гостиной. Слышу голоса Беатрис, Жана Кокто и Макса Жакоба, затем чувствую запах табака Пикассо. Беатрис говорит в светской манере, обращаясь к публике, которую я не вижу, но догадываюсь, что она многочисленна.

– Вы должны признать: с тех пор как мы встречаемся, Моди стал мастером портретного жанра. Он может с помощью всего нескольких простых элементов придать психологическую полноту и глубину своим персонажам.

– Он нашел свой стиль. Наконец-то… – Это Пикассо; его «наконец-то» звучит невыносимо и высокомерно.

– Я никогда в этом не сомневался, – отвечает Жан Кокто.

– Пабло, согласись, что это не какой-то обычный стиль, он оригинальный и зрелый, – продолжает Беатрис.

– Я не говорю «нет», но… – Пабло колеблется; я понимаю, что он подбирает нужные слова. – В его работах все еще много реализма.

Беатрис пытается уточнить:

– Он пишет так, чтобы избавиться от реальности. Оставляет только необходимое.

– Я тоже так думаю, – соглашается Жан. – Он обнажает душу. Мне очень нравится.

Пикассо все-таки не до конца убежден.

– Дорогой Жан, знаешь, есть риск…

Он делает паузу. Повисает общее молчание. Очевидно, все ожидают, что скажет гений, – и он оглашает свой вердикт с должным спокойствием:

– …риск карикатуры.

Молчание прерывает Беатрис:

– Нет. Карикатура подчеркивает смешное, а он подчеркивает поэзию.

– Да, все верно, но есть поэзия и в карикатуре.

– Пабло, ты не хочешь понять… – Беатрис отвечает обиженным тоном, словно ставит себя на мое место.

– Конечно хочу.

– Ты слишком умный, чтобы не видеть, что в его картинах есть тоска, одиночество, есть всё.

– Я не говорю, что их нет… но…

Она не дает ему закончить:

– В его работах видна метафизическая отвлеченность лиц.

– Да, безусловно, – Жан согласен с Беатрис. – Его талант был заметен уже в скульптурах. Дорогой Пабло, ты разве не видишь, что в его картинах и рисунках повторяются определенные линии его статуй? Вытянутые линии – шеи, лица… Его женщины невероятно очаровательны.

К разговору присоединяется Макс, но, будучи зависимым от мнения Пикассо, он может лишь занять позицию, не противоречащую гению.

– Выполненные им портреты Беатрис просто великолепны. Жан прав, эти элегантные линии уже присутствовали в скульптуре.

Однако сама Беатрис не согласна.

– Нет, нет… его живопись в тысячу раз лучше. И он наконец-то начал продавать работы.

На слове «продавать» Пабло проявляет интерес:

– Продавать? Правда? И сколько он продает?

Беатрис понимает, что, возможно, преувеличила, и поправляет себя:

– Я не говорю, что его картины нарасхват, но уже появились некоторые ценители. К счастью, он убедился, что ему нужно полностью оставить скульптуру. Всякий раз, когда он работал с мрамором, у него начинался ужасный кашель.

Я не хочу, чтобы обсуждали мое здоровье; всегда есть риск, что кто-то угадает мой диагноз. Кокто – как назло – уводит разговор именно в эту сторону:

– В самом деле, Беатрис, тебя не беспокоит этот кашель? Иногда у него случаются сильные приступы. Думаешь, это только из-за мрамора?

– Из-за чего же еще? Мраморная пыль, производимая резцом и напильником, вредна для легких. Ты разве не знаешь?

– Я знаю скульпторов, которым это не мешает.

– Возможно, он страдает астмой.

– Уверена, что это астма?

– Что ты хочешь сказать?

– Подумай сама.

– Туберкулез? Исключено. Я никогда не видела, чтобы он харкал кровью. И доказательство того, что ему следовало просто бросить скульптуру, в том, что сейчас ему лучше.

Жану нечем парировать, и, чтобы разрядить обстановку, он отпускает шутку:

– Он хорошо себя чувствует? Ты, наверное, рада. Всем известно, что достоинства Амедео выражаются наилучшим образом, когда у него хорошее здоровье.

Слышится общий смех гостей, и Пабло подхватывает тему:

– Беатрис, мне любопытно… Учитывая успех, который он имеет у женщин, – скажи, удовлетворены ли твои ожидания на практике?

– Пабло, дамам не задают такие вопросы.

– Жан, я уверен, что тебе это еще любопытнее, чем мне.

– Мне? Почему же?

– Ни для кого не секрет, что женщины смотрят на Амедео особым взглядом… Но – не только женщины.

Макс тут же реагирует:

– Амедео такой нестерпимый представитель мужского пола, что иногда это даже раздражает… Ему удается заставить тебя сожалеть, что ты не женщина.

Все эти разговоры досаждают Беатрис.

– Единственное, что важно, – это то, что сейчас он меняет и развивает свой стиль. Благодаря мне. Поль Гийом очень доволен.

Но Пабло продолжает дразнить Беатрис:

– Беатрис, ты говоришь об искусстве – а мой вопрос был более приземленный…

– Пабло, ты правда хочешь знать, каков он в постели?

– А что в этом плохого?

– Ты разве не знаешь, что испанцы и итальянцы известны своими талантами в этой сфере?

Кокто вмешивается:

– Беатрис, ты что-то имеешь против французов в постели?

– Жан, у нас с тобой разные предпочтения.