История нового имени - Элена Ферранте

Мы обнялись и расцеловались. Я сказала, что еще приеду к ней и что не хочу терять ее из виду. Я говорила искренне. Лила в ответ улыбнулась: «Я тоже не хочу тебя терять». Я почувствовала, что она тоже говорит искренне.

Уходила я в полном смятении. Мне было трудно с ней расставаться; я по-прежнему была убеждена, что без нее в моей жизни никогда не произойдет ничего по-настоящему важного, но в то же время мне не терпелось вырваться из этого вонючего мира, частью которого она была. Отойдя на несколько шагов, я не выдержала и обернулась, чтобы еще раз попрощаться. Лила стояла возле костра в своем бесформенном пальто, стирающем все женские формы, и листала «Голубую фею». Через минуту она бросила листки в огонь.

Я ни словом не обмолвилась Лиле ни о сюжете своей книги, ни о том, когда она появится в магазинах. Я умолчала о Пьетро и о том, что через два года мы поженимся. Ее жизнь словно придавила меня, и мне потребовалось несколько дней, чтобы моя собственная вновь обрела четкие и ясные очертания, а я вновь стала собой. Мне помогло то, что по почте пришли гранки моей книги: сто тридцать девять страниц текста, отпечатанного на плотной бумаге; мои слова, набранные красивым типографским шрифтом, казались мне незнакомыми и более значительными.

Я провела долгие счастливые часы, читая их, перечитывая и внося правку. На улице было холодно, из щелястых рам задувал ледяной ветер. Я сидела за кухонным столом рядом с Джанни и Элизой, которые делали уроки. Мать сновала по кухне, удивительно тихая, и старалась нам не мешать.

Скоро я снова поехала в Милан. Там я впервые в жизни позволила себе взять такси. В конце дня, посвященного обсуждению последних поправок, лысый редактор предложил: «Я вызову вам такси?», и я не посмела отказаться. Когда из Милана я приехала в Пизу, то на вокзале, оглядевшись, сказала себе: а почему бы не шикануть еще разочек? То же искушение охватило меня по возвращении в Неаполь, посреди толкучки на пьяцца Гарибальди. Вот бы прикатить в родной квартал на такси, развалившись на заднем сиденье, и ждать, когда услужливый водитель распахнет передо мной дверцу и протянет мне руку. Но я сдрейфила и поехала на автобусе. Тем не менее во мне явно что-то изменилось, потому что, когда я поздоровалась с Адой, гулявшей на улице с дочкой, она скользнула по мне рассеянным взглядом и прошла мимо. Через несколько шагов она остановилась, обернулась, вернулась назад и сказала: «А я тебя и не узнала. Ты так изменилась, прямо на себя не похожа».

Поначалу мне это понравилось, но вскоре я задумалась. Что с того, что я изменилась? Какая мне в том польза? Я хотела оставаться собой, продолжать быть связанной с Лилой, с нашим двором, с потерянными куклами, доном Акилле и всем прочим Только так я могла понять, что именно со мной происходит. С другой стороны, противостоять переменам было трудно, и за то короткое время я помимо собственной воли изменилась гораздо больше, чем за годы учебы в Пизе. Весной вышла книга, и этот факт подействовал на меня намного сильнее, чем получение диплома. Я показала книгу отцу, матери, братьям и сестре; они молча смотрели на нее, передавая друг другу, но и не подумали открыть. С робкими улыбками они разглядывали обложку — точь-в-точь как полицейские, изучающие фальшивую купюру. «Моя фамилия», — недовольно обронил отец, как будто обнаружил, что я стянула у него кошелек.

Прошло несколько дней, и в газетах появились первые рецензии. Я читала их с волнением, огорчаясь по поводу даже самой незначительной критики. Благожелательные отзывы я зачитывала вслух всей семье, и отец светлел лицом. Элиза как-то, хихикнув, сказала: «Лучше подписывайся как Ленучча. Элена хуже звучит».

В те суматошные дни мать купила фотоальбом и начала вклеивать в него статьи, в которых меня хвалили. Однажды утром она спросил:

— Как зовут твоего жениха?

Она и без того это знала, значит, задала свой вопрос неспроста.

— Пьетро Айрота.

— Значит, и ты станешь Айрота?

— Да.

— А если ты напишешь вторую книгу, на обложке напишут «Элена Айрота»?

— Нет.

— Почему?

— Потому что мне нравится Элена Греко.

— Мне тоже.

Книгу она так и не прочла. Отец, Пеппе, Джанни и Элиза ее тоже не читали. Ее не читал никто из нашего квартала. Однажды утром пришел фотограф и добрых два часа снимал меня — в парке, на улице, перед туннелем… Один снимок был напечатан в газете «Иль Маттино». Я думала, что соседи начнут останавливать меня на улице и все-таки прочтут книгу, хотя бы из любопытства. Но нет. Ни один человек при встрече со мной не воскликнул: «Прекрасная книга!» или наоборот: «Ужасная книга!» Ни Альфонсо, ни Ада, ни Кармен, ни Джильола, ни Микеле Солара, который все-таки был поумнее своего брата Марчелло. Со мной приветливо здоровались и шли по своим делам.

Впервые я увидела своих читателей в книжном магазине Милана. Встречу, как я вскоре узнала, организовала Аделе Айрота, которая следила, как продвигается книга, и ради такого случая специально примчалась из Генуи. Она заехала за мной в гостиницу, провела со мной весь день и старалась меня успокоить. У меня дрожали руки, я заикалась, во рту стояла горечь. Я была очень сердита на Пьетро, который так и остался в Пизе, отговорившись делами. Зато Мариароза, которая жила в Милане, пришла поздороваться со мной перед самой встречей, присутствовать на которой она не смогла.

В магазин я приехала как в столбняке. В небольшом зале собралось довольно много народу, я шла, глядя себе под ноги, от волнения готовая упасть в обморок. Аделе обменялась приветствиями с друзьями и знакомыми, села в первом ряду и бросала на меня ободряющие взгляды. Время от времени она оборачивалась и перекидывалась репликами с дамой ее возраста, сидевшей позади нее. До того дня я всего дважды выступала на публике, оба раза по инициативе Франко и перед его соратниками — их было человек шесть-семь, и они слушали меня со снисходительной улыбкой. Сейчас все было по-другому. Передо мной сидело четыре десятка чужих людей, по виду образованных, смотревших на меня без всякой симпатии и явно пришедших из уважения к мнению Айроты. Мне хотелось встать и убежать куда глаза глядят.

Но действо уже началось. Пожилой литературный критик, известный университетский профессор, представил мою книгу, сказав о ней много хороших слов. Я почти ничего не поняла из его речи, потому что думала о том, что скажу, когда настанет мой черед. Я ерзала на стуле, у меня заболел живот. Мир вокруг расплывался, и я не находила в себе сил вновь собрать его воедино. Тем не менее я пыталась казаться раскрепощенной. Когда мне дали слово, я начала болтать обо всем и ни о чем, излишне жестикулируя и непонятно зачем бравируя своим классическим филологическим образованием. Потом наступила тишина.

Что думали обо мне все эти люди? Как воспринял мое выступление профессор и литературный критик? Аделе сидела с благостным видом, но, как знать, может, в душе проклинала себя за то, что связалась со мной? Я посмотрела на нее, но тут же поняла, что своим взглядом выпрашиваю у нее одобрение, и мне стало стыдно. Профессор, с которым мы сидели рядом, коснулся моей руки и предложил присутствующим задавать вопросы. Большинство слушателей уставились в пол. Первым поднялся мужчина средних лет в очках с толстыми стеклами, судя по всему, известный всем, кроме меня. Едва раздался его голос, Аделе поморщилась. Он долго рассуждал о кризисе издательского дела; утверждал, что издательства гонятся за прибылью и не обращают внимания на качество литературы; обвинял критиков в сговоре с прессой и, наконец, добрался до моей книги. Он отозвался о ней с насмешкой, а потом подчеркнуто осуждающим тоном зачитал вслух некоторые достаточно откровенные пассажи. Я покраснела, но вместо развернутого ответа пробормотала только пару банальностей и уткнулась взглядом в стол. Профессор-критик ободряюще мне улыбнулся, ожидая, что сейчас я скажу что-нибудь еще, не дождался и довольно сухо обратился к залу: