Обретая суперсилу. Как я поверил, что всё возможно. Автобиография - Дж. Майкл Стражински

чем раньше. Проблема была в том, что какая-то группка людей вдруг решила, что я уже ни на что не гожусь, и делала все, чтобы превратить это суждение в суровую реальность.

– Все будет в порядке, – сказал я громче, чем нужно.

– И каким же образом?

– Да не знаю каким, черт тебя возьми! Не знаю, как, и когда, и где, но я найду выход из этой ситуации! Мне надо лишь одно – чтобы вы мне поверили!

Он не поверил.

Я подписал бумаги.

Это был краткосрочный заем, а я понятия не имел, где взять деньги.

После этого мы с Кэтрин поехали в Mel’s Diner на Шерман-Окс. Я был в ярости от слов своего бухгалтера, зол на себя и всех, кто поставил крест на моей карьере. Постепенно злость прошла, я успокоился и посмотрел на Кэтрин, чье финансовое благополучие было напрямую связано с моим. Если я останусь в этом деле и потерплю поражение, то и она тоже, мы оба пойдем ко дну и станем банкротами. Понятно, что она имела полное право голоса в решении о том, что мне делать.

– Ты думаешь, он прав? – наконец спросил я. – Неужели я должен признать поражение и заняться чем-нибудь другим?

Кэтрин села прямо, скрестила руки на груди и наклонила голову в фирменной позе, которая говорила о том, что со скоростью лазера она сейчас прокручивает в голове варианты ответа.

– Час назад ты сказал, что сможешь выбраться из этой ситуации. Ты действительно так считаешь?

– Да.

– Тогда продолжай бороться, – сказала она так, словно это было так же очевидно, как то, что вода мокрая.

Много позже Кэтрин призналась мне: «Я смотрела на тебя и понимала, что ты в полном раздрае. Конечно же, я не думала, что тебе стоит бросать писательство!

Я никогда так не считала и не буду считать никогда. Ведь писательство – это не только то, чем ты занимаешься.

Писательство – это часть тебя самого. И, по-моему, это прекрасно. С моей точки зрения, твое упорство достойно уважения. Это то, что делает из тебя хорошего писателя и хорошего продюсера. Это как раз то, что отличает тебя от других».

Ну, если вдруг кто-то до сих пор не понял, почему же это мы с Кэтрин до сих пор друзья.

Я подошел к тому самому моменту в моей жизни, когда пришло холодное, клиническое понимание того, что диагноз смертельно опасен: если я не сделаю сейчас что-то, чтобы резко запустить заново свою карьеру, то можно забыть о ней навсегда. Если у писателя, редактора или продюсера нет работы целых три года, то из периода временной безработицы он переходит в период безработицы постоянной, и никто на рынке уже не обратит на него внимания из-за слишком долгого отсутствия.

Я не только слишком долго не работал, мне было уже пятьдесят два года. Когда ты достигаешь такого возраста, студии и телеканалы начинают думать, что уже видели все, что ты можешь им предложить. Будучи уверенными в том, что у тебя нет ни новых идей, ни каких-то новых граней, которые ты можешь показать, они предпочитают кого-нибудь посвежее. Ты превращаешься в то, что они все о тебе думают, а если они считают, что с тобой все кончено… Все кончается, и пути назад нет.

Где-то глубоко в моей голове знакомый голос не переставал нашептывать: Почти все телевизионные сценаристы, которых ты знал в восьмидесятые, уже отошли от дел. Они или полностью вышли из этого бизнеса, или их карьеры дышат на ладан. Почему ты должен быть исключением? Зачем так много требовать от себя? Они все говорят правду: твоя четвертая попытка вряд ли станет успешной. Может, стоит просто махнуть на все это рукой?

Я ПОДОШЕЛ К ТОМУ САМОМУ МОМЕНТУ В МОЕЙ ЖИЗНИ, КОГДА ПРИШЛО ХОЛОДНОЕ, КЛИНИЧЕСКОЕ ПОНИМАНИЕ ТОГО, ЧТО ДИАГНОЗ СМЕРТЕЛЬНО ОПАСЕН: ЕСЛИ Я НЕ СДЕЛАЮ СЕЙЧАС ЧТО-ТО, ЧТОБЫ РЕЗКО ЗАПУСТИТЬ ЗАНОВО СВОЮ КАРЬЕРУ, ТО МОЖНО ЗАБЫТЬ О НЕЙ НАВСЕГДА.

Я вдруг снова оказался в Чула-Висте, в машине скорой помощи, которая везла меня, еле живого, в больницу. Помню, каким я был злым в ту ночь, а все потому, что мне столько всего надо было написать, но какие-то уроды едва не убили меня. Теперь же эта ярость вернулась, усилившись в разы. Я столько всего сделал, так долго боролся, пожертвовал столько лет жизни работе, и все это лишь для того, чтобы увидеть такой унизительный конец?

Никогда не давай им запрещать тебе говорить то, что хочешь.

Да вот же, мать твою!

Я не выходил из дома целыми днями, а потом и неделями. Я не хотел никого видеть. Мне нужно было побыть в полном одиночестве. В телефоне копились сообщения типа: «Ты как, в порядке? Куда пропал? Тебя давно не слышно». Я не отвечал, мне нужно было, чтобы накопившаяся ярость запылала так ярко, чтобы в свете этого я разглядел путь из темного места.

Наконец, когда гнев достиг критической массы и я был готов содрать с себя собственную кожу, я отправился в Санта-Монику и присел на пустую скамейку в конце пирса причала. Я сидел и сидел часами, смотрел на воду и проигрывал в голове различные варианты действий.

Мысль, словно крыса в лабиринте, отчаянно искала выход из сложившейся ситуации. Решения не было. День перешел в вечер, а вечер в ночь. На мне была легкая рубашка, а я все сидел в темноте и дрожал от холода.

Хрена с два мы уйдем отсюда. Или решим, что делать, или просидим здесь всю неделю.

И тут еще один голос всплыл из глубин моего подсознания, он говорил то, о чем когда-то давно писал Харлан Эллисон, а я процитировал его слова на титульной странице моей книги о сценарном искусстве.

«Не бойся. Это просто. Не дай им запугать себя, они ничего тебе не сделают. Писатель потому и писатель, что пишет, он создан для этого. А если тебе не дают писать то, что ты хочешь, не дают торговать на рынке, уходи и ищи другой рынок. Пусть закроют все базары, а ты сиди и пиши, так как Бог наградил тебя талантом писать, а талант у тебя никто не отнимет. Стоит тебе только сказать: „Боже, они погубят меня“, и это станет началом твоего конца.

ПИСАТЕЛЬСТВО – СВЯТОЙ ДОЛГ.

Отвага – это первое, что писатель должен выставить на продажу; если ее нет, то остается только трусость, которая никому не нужна. Писатель продажен, он доносчик и еретик, а все потому, что писательство – святой долг».

Писательство – святой долг.

Я сидел на скамейке и смотрел на луну. Помню, что здесь, в Сан-Диего, я тратил последние гроши не на еду, а на карандаши и бумагу.