Дальгрен - Сэмюэл Дилэни

Он жевал, и лизал, и глотал, и сосал, и лизал.

Когда медное нутро стало чистым, не считая нижнего угла, куда не лез слишком толстый средний палец, он вернулся в кухню, сполоснул банку и пустил туда дымящийся черный кофе из пластмассового крана кофейника. Жесть в ладонях раскалилась, напомнила, что левая суха, а правая липкая.

Вернувшись на диван, держа банку между коленями, он смотрел на пар, и его уже смаривало; отпил (горячо, горько), решил, что не хочет кофе, и предоставил глазам закрыться…

– Да, он здесь, – говорила пастор Тейлор.

Шкет очнулся и заморгал. Перед тем как задремать, он все-таки поставил кофе на подлокотник дивана.

– По-моему, ему как-то не очень… ой.

Шкет взял банку в кулак, спрятался за глотком – почти остыл.

– А, – сказал мистер Новик. – Благодарю вас.

Шкет опять отставил банку на подлокотник.

– А, – повторила пастор Тейлор, но совсем другим тоном – Шкету понадобилось несколько секунд, чтобы распознать сходство, – вы поели?

– Да, мэм.

– Хорошо. – Пастор Тейлор просияла улыбкой Новику, обогнула его и сказала, уже исчезая: – Прошу меня извинить. Мне нужно обратно.

– Я страшно рад, что вас нашел! – Мистер Новик держал перед собой портфель, в лице – откровенный пыл.

– А вы чего хотели? – Тело после сна еще звенело. – Откуда вы знали, что я тут?

Новик помялся перед диваном (Шкет глянул на плюш и подумал: довольно пыльно), сел.

– Город мал, и это – очередное доказательство. Ваш друг в баре… крупный такой блондин…

– Тэк?

– Да, он. Видел, как вы сошли с автобуса и направились сюда. Он думал, вы доберетесь к Тедди. Но вы не добрались, и я решил заглянуть – вдруг вы еще здесь. Я тут не бывал. А я уезжаю из Беллоны, уже скоро. Собственно говоря, завтра утром.

– Ой, – сказал Шкет. – Он меня только что видел?.. а вы уезжаете? Эй, это жалко. – Перебарывая и звон, и вялость, он оттолкнулся от дивана и пошел в кухню. – Хотите кофе, мистер Новик?

– Спасибо, – ответил тот и окликнул в спину: – Да.

– А зачем, – через дверь, – вы меня искали?

Кофе в белой керамике плюхал и хлюпал. За дверью мистер Новик расстегивал портфель.

– Где тут молоко и сахар, я не знаю.

– Я пью черный.

Шкет поднял пластиковый краник, подставил вторую чашку для себя (тот, что в банке, холодный), и, обжигая костяшки на обеих руках, отнес кофе к дивану.

– Ой, спасибо.

– Зачем, – садясь подле Новика, – вы меня искали?

– Ну-у. Я подумал, вы захотите посмотреть. – Из клетчатой подкладки потянулись широкие бумажные ленты. – И вот. – Теперь возникла пачка черной бумаги. – И вот. Это обложка.

На толстой шероховатой бумаге – буквы по центру:

Он взял эту…

– Ой, у меня руки немножко грязные…

– Ничего, это просто образец.

…взял обложку за уголок, и она вдруг изогнулась вниз, а он подпер ее другой рукой и прочел снова:

– И вот гранки, вам их надо проглядеть. – Мистер Новик указал на бумаги, улегшиеся Шкету поперек колена. – К счастью, объем невелик. Тридцать шесть полос, что ли. Считая обложку. Вдруг там какие-нибудь ужасные ошибки. Печатать будут на бумаге чуть получше. Я бы кегль сделал крупнее…

– …но Роджер объяснил – и мы все, я полагаю, это понимаем, – что в Беллону журавли залетают редко и надо обходиться синицами.

– А, ну да. – Шкет оторвал взгляд от бумаги и подождал, когда название его книжки встроится в ту область сознания, что отведена реальности, а сам вычеркивал его из той области, что называется грезой. Переход дался легко, но отдавал неколебимостью и неизбежностью, с какими постигаешь насилие. Он был рад и расстроен, но смутно различал, что реакции эти сопредельны, а не последовательны.

– А это иллюстрации. Опять же – тут мы сталкиваемся с пристрастием Роджера к театральности. Честно говоря, я считаю, поэзии иллюстрации не нужны. Но он просил вам показать; в итоге-то решение за вами.

Шкет чуть было не сказал: «Тут же все черное», – но разглядел проблески на матовой поверхности.

– Черная тушь по черной бумаге, – пояснил мистер Новик. – Видно, только если поднести к свету и посмотреть сбоку. Тогда свет преломляется тушью. Роджер считает, поскольку система метафор в ваших стихах столько заимствует у города, уместно взять самые эффектные фотографии из газеты. Но напечатал так – и, по-моему, даже не пытался соотнести конкретную фотографию с конкретным стихотворением.

Шкет кивнул:

– Хорошая мысль. – Наклонил еще одну картинку – и внезапным серебром вспыхнули контуры: горят дома, люди разинули рты, а на первом плане какой-то ребенок косится в камеру. – О да, – засмеялся Шкет и перелистал остальные.

– Можете сказать, когда удастся просмотреть гранки? «Вести» славятся опечатками. Вашу книгу набирают там же, где газету.

– Могу сейчас. – Шкет отложил иллюстрации и взял гранки. – Сколько страниц, вы сказали?

– Тридцать шесть. Я один раз прочел сам, сверил с вашей тетрадью – мы-то надеялись, что текст будет машинописный, и когда вы мне всучили тетрадь, я немножко забеспокоился. Но у вас очень аккуратные чистовики. Вы знаете, что у вас минимум четыре абсолютно разных почерка?

– И все не фонтан.

– Но печатные буквы совершенно разборчивы. – Новик пошарил в портфеле. – Вот… – И отдал Шкету тетрадь.

Она раскрылась у Шкета в руках:

Поэзия, беллетристика, драма – искусство случайного интересует меня лишь…

Шкет полистал, нашел свое стихотворение (промежуточный черновик «Элегии»), взял гранки. Передвигаясь с ленты на ленту, посмотрел, как мимо проплывает напечатанная «ЭЛЕГИЯ», и дыхание занялось. Буквы были намного резче и безмятежнее чернил на тетрадной бумаге.

Случайная строчка потащила взгляд по тексту. От слов детонировали воспоминания – и яркость их заслоняла то обстоятельство, что слова-то не его – во всяком случае, вот это… или… Зубы разжались за сомкнутыми губами; а теперь разжались и губы. Он беззвучно вздохнул. Мое стихотворение, подумал он, ужасно взволнованный, ужасно счастливый.

– Я ненароком прочел кое-какие ваши заметы. Меня всегда это забавляло – как писатели исписывают бесконечные страницы, анализируя, отчего не могут писать, – видит бог, я и сам так делаю.

– Чего?

– Очень, очень часто ваш эстетический анализ приоткрывал мне суть самых сложных задач, которые вы решали собственно в работе. – Мистер Новик поднес к губам чашку. – У вас замечательно критичный ум, и проблематику стихотворения вы постигаете весьма проницательно. Меня это сблизило с вами. И что важнее всего, разумеется, – сами стихи становятся существенно глубже в свете вашего…