Том 3. Ангел Западного окна - Густав Майринк

болезненно-бледной желтизной, я прямо на бегу рухнул как подкошенный на одну из оттоманок и очнулся уже далеко за полдень, разбитый и телом и душой...

Итак, слишком яростное сопротивление чревато катастрофой,

ибо легко может обратиться против тебя же самого. Своеобразный эффект бумеранга!..

На то, чтобы усвоить этот суровый урок, в моем распоряжении три дня, проникла в сознание неизвестно откуда взявшаяся мысль.

Ну, а раз уж ступил на путь тантры, то надо пройти его до конца — таковы были указания Липотина... Липотин!.. Часами ломаю голову, силясь разгадать его самого и его замыслы. Все его заверения в чудодейственности тантрических рецептов, что это — дружеское участие или???..

Смотрю на эту последнюю фразу с тройным вопросительным знаком и пытаюсь установить, когда это было написано? В тех пределах, где я нахожусь, время низвержено со своего престола. Люди, живущие в подлунном мире, возможно, скажут: это было три или четыре дня назад... А может, три или четыре года, что не менее вероятно...

Понятие времени отныне лишено для меня всякого смысла, это же касается и моего «литературного труда»; в самом деле, марать бумагу в вечном настоящем Бафомета — занятие по меньшей мере абсурдное. И все же в роли стороннего, всеведущего наблюдателя, из своего далека обозревающего прошлое со всеми его ошибками и заблуждениями, мне бы хотелось довести эти записи до конца.

Итак, на третью ночь после той бесславной вигилии я был снова «готов».

О, каким мудрым казался я самому себе! Еще бы, ведь на сей раз у меня хватило ума сойти с «пороховой бочки» ненависти! Теперь я с гордой самоуверенностью полагался на мою закаленную в вайроли-йога волю, немало надежд возлагал и на тот опыт, который приобрел за последние «три дня». И хотя ни о каком проникновении в сокровенный смысл традиционной тантрической техники не могло быть и речи, на этот счет я конечно же не питал никаких иллюзий, но мне тем не менее, кажется, посчастливилось чисто интуитивно, почти вслепую, нащупать некоторые принципиальнью истины. Самое главное — это, уподобившись канатоходцу, сохранять устойчивое душевное равновесие, ни в коем случае не позволяя Асайе Шотокалунгиной нарушить мой эквилибр. Доброжелательное равнодушие — вот условие успешного баланса!.. Даже обычную непреклонную твердость моих заклинаний я постарался смягчить, словно приглашая княгиню к дипломатическому компромиссу.

Она... не приходила.

Я ждал, напряженно вслушивался в ночь, как и в прошлый раз пытаясь уловить затаенное дыхание искусительницы, доносящееся из-за кулис моих чувств. Но ее не было и там. Во всех трех мирах царила мертвая тишина.

Полученный урок не прошел даром, я набрался терпения, ибо твердо усвоил, что нервное, нетерпеливое ожидание легко переходит в ненависть, а этим оружием княгиня владеет много лучше.

Ничего не происходило. Все кругом как вымерло. И тем не менее я знал: этой ночью исход нашего поединка будет решен!

Во втором часу пополуночи меня стали посещать какие-то чудные мысли и видения, моя душа словно превратилась в прозрачное, как родниковая вода, зеркало, и по его серебряной глади, кротко взывая к моему состраданию, поплыли ожившей чередой различные эпизоды несчастной судьбы Асайи Шотокалунгиной. Вот она в роли веселой, радушной хозяйки дома, склонной к остроумной шутке, иногда, пожалуй, чуть язвительной, но всегда легкой и, в сущности, безобидной... Может, она бывала в иные минуты чересчур резка и экзальтированна... Но ведь это так понятно: в столь нежном возрасте перенести такую нервную встряску, как бегство от лап большевистской ЧК, это и взрослый-то не каждый выдержит, а тут избалованная девочка, почти ребенок, древней княжеской фамилии! Потом смерть отца, жизнь в изгнании, тяжкая доля лишенного родины эмигранта... Судьба, разумеется, одна из многих, но какой резкий контраст: безоблачное детство в екатеринодарском дворце — и кровавый кошмар пролетарского переворота! И все же из этой заброшенной на чужбину русской девочки выросла отважная, бесстрашно глядящая в лицо жизни женщина, которую лишь роковое предрасположение — наследственная, слишком гордая и необузданная кровь — толкнуло на неправедный путь и низринуло в пропасть трагической смерти!.. И те наследственные грехи, кои тяготеют над этой достойной сожаления жертвой демонических сил, конечно же давным-давно искуплены ее безвременной кончиной! Да и о каких грехах может идти речь, в самом крайнем случае ей можно поставить в вину лишь то, что она была подневольным медиумом, рабыней фатального стечения обстоятельств, а мы, считающие себя честными христианами, готовы безоглядно заклеймить эту несчастную во всех смертных «грехах»... Я взываю к вашему милосердию, господа... И тут я вздрогнул, поймав себя на том, что, пытаясь разжалобить каких-то несуществующих присяжных поверенных, внутренне апеллирую к самому себе, да еще такими банальными

клише, которых бы постеснялся любой второразрядный адвокат.

Самое странное, что мне вдруг действительно стало жаль мою «подзащитную» и страстное желание спасти ее овладело моей волей, которая, несмотря на весь мой сентиментальный бред, оставалась непоколебимой! Таким парадоксальным образом мне приоткрылась на миг сокровенная суть вайроли-тантры: теперь я хочу вобрать Асайю в себя, дабы очистилась она от ненависти своей. Итак, не ненависть и не любовь — мне надо пройти между двумя этими безднами по узкой, как лезвие ножа, тропке, только так я спасу себя и бедную заблудшую душу...

Это была моя последняя осознанная мысль, так как в следующее мгновение Асайя Шотокалунгина уже лежала рядом со мной и, рассыпав по подушке свои великолепные волосы, томно смотрела на меня глазами счастливой семнадцатилетней принцессы. Невероятно, но это невинное дитя обнимало меня как спасителя от себя же самой, от той Асайи, которая, околдованная злыми чарами Исаис Понтийской, была верной жрицей черной богини...

Интересно, что сама Асайя, казалось, и не подозревала о своем раздвоении! Прильнув к моей груди, как раскаявшаяся грешница припадает к святыне, она отдалась мне вся без остатка...

Потом вдруг суккуб исчез. Чувствовал я себя разбитым и опустошенным, нервы ныли как после изнурительных ритуальных оргий, которые с равным успехом могли продолжаться и день и год. Но мне было все равно, безысходная тоска и апатия обволакивали меня меланхоличными звуками невидимых эоловых арф. В памяти всплывали какие-то полузабытые строки и сладкой отравой циркулировали по моему кровотоку. И вот, словно привет из далекого детства, в висках ритмично запульсировало:

Ущербная луна.

Ночь шита серебром.

Ты смотришь на меня.

Ты помнишь обо мне.

Как крошечен ущерб отточенным серпом,

но как бездонна щель, как пристально узка...

Губы мои еще шептали, повторяя в сотый раз эти слова, а Липотин уже был тут как тут — стоял в изножье моей постели и, вытягивая,