Нутро любого человека. Дневники Логана Маунтстюарта - Уильям Бойд

Селезенка. Моя разорванная селезенка. Я нашел это слово в энциклопедии. „Маленький лиловато-красный орган, расположенный под диафрагмой. Селезенка выполняет роль фильтра, не пропускающего в кровь чужеродные организмы, способные ее заразить“. При полученном мной ударе моя селезенка разорвалась. В средние века ее считали источником меланхолических эмоций. Отсюда и „ипохондрия“, как расстройство селезенки, — склонность к меланхолии или угнетенному состоянию души, к мрачности и брюзгливости. Меня тревожит, что моя разорванная селезенка выбрасывает теперь в тело какую-то свою, особую отраву. Не это ли и породило новую для меня желчность и озлобленность?

Квартира, вот что меня тревожит — никто не заглядывал в нее уже много недель. Паула спросила, почему меня не навещают, я ответил, что вся моя семья живет за границей. Дочь, сказал я, в Америке. „Все-таки, она могла бы приехать, чтобы повидаться с папой“, — заметила Паула.

Заходил католический священник. „Паула говорила мне, что вы принадлежите к нашей вере?“. Как Паула узнала об этом? Или мы неким образом выдаем себя? Какими-то словами, выражениями, жестами… Видимо, то, что есть в нас общего, тем или иным способом проявляет себя. Я объяснил ему, что состою в набожных атеистах и что утратил веру в восемнадцать лет. Он поинтересовался, ощущал ли я когда-либо присутствие любви Божией в моей жизни. Я попросил его оглядеть эту палату с ее грузом человеческих страданий и горестей. Но Бог присутствует и здесь, с улыбкой настаивал он. Я сказал, что глубины моего неверия не измерить никаким лотом, — процитировав Джона Фрэнсиса Берна, друга Джойса. У священника не нашлось, что мне ответить, и я попросил его уйти.

Сегодня утром умер мой старик-сосед. Лежал в койке, как пригвожденный, неподвижно, кислородная маска посвистывала на его лице. Выразительными оставались только глаза, которые он время от времени тревожно выкатывал в мою сторону. В конце концов, я решил истолковать это как некий сигнал. И, раскачавшись, вымахнул из койки, приподнял маску.

— Ты англичанин? — прошептал он.

— Вроде того. Да.

Выпученные глаза его метались туда-сюда, как у хамелеона.

— Отключи контакты, друг. Я хочу уйти.

Я огляделся. На один безумный миг я подумал, что и вправду могу сделать это, но к нам уже поспешала сестра. Я вернул маску на место. Он умер часа два спустя.

Меня навестил мистер Сингх [сосед ЛМС сверху], принес накопившуюся за многие недели почту. Он сказал, что в моей квартире отключены электричество и телефон. При нем был бланк из почтовой конторы, который позволил бы ему забрать мою невостребованную пенсию. Добрый старый Субедар (следует пояснить; мистер Сингх недолгое время служил в индийской армии — так что я зову его „субедаром“, а он меня „коммандером“). Он просидел некоторое время, болтая со мной, рассказал, что, пока я валялся в больнице, ему сделали вазэктомию и что он в жизни не видел никого счастливее миссис Сингх. Чувствую, после его визита мой статус в палате изменился, — я стал человеком еще более загадочным. Я подписал несколько чеков, покрывающих мои наиболее просроченные счета, и Сингх унес их с собой, чтобы отослать почтой.

Сегодня выписывается Не-Трепыхайся. Сестры толпились вокруг него и аплодировали, пока он, прихрамывая, выбирался из палаты. Не думаю, что, когда настанет мой черед, произойдет то же самое. У меня новый сосед и тоже безнадежный, — он жутко стонет ночами, — начинаю подозревать, что они делают это нарочно.

Сегодня с моей ноги сняли гипс — явив на свет нечто захирелое, волосатое, шишковатое, раза в два меньшее своей напарницы. Я заметил странный изгиб голени — там, где неправильно срослась сломанная кость, хирург, увидев его, нахмурился. Мышцы бедра и икры почти полностью истощены, так что мне пообещали два часа физиотерапии в день, которые позволят их восстановить. Я ощущаю потребность поскорее избавиться от меня — благо физический символ моей неспособности передвигаться теперь устранен. Чувство взаимное.

На одну из кабинок уборной навесили дверцу. Маленькая, но сладостная победа.

Среда, 8 сентября

Это следует записать: что-то странное случилось с моим зрением. Проснувшись сегодня утром, я увидел лишь половину мира — верхняя часть поля зрения застилалась чем-то, что я могу описать лишь как взвихренную бурую дымку. Как будто на землю опускался некий пагубный туман, впрочем, подвигав головой, я сообразил, что обесцвеченность это свойство моего зрения, а не мира, который меня окружает.

Призвали врача, молодую сингалезку. Она спросила, нет ли у меня аллергии на определенные продукты питания, и записала меня на ЭКГ. Я сказал, что из-за несчастного случая получил трещины в черепе. Какого несчастного случая, спросила она? Я провел здесь столько времени, что уже обратился в древнюю историю. Когда я все объяснил, она решила, что мне следует показаться нейрохирургу: об аллергии разговора больше не шло.

Четверг, 9 сентября

Туман рассеялся. Бреясь сегодня утром, я вдруг сообразил, что верхняя половина зеркала больше не буреет. Хирург, мистер Гайд, осмотрел меня, проверил рефлексы и предложил повидаться с офтальмологом. Мистер Гайд человек воспитанный и, похоже, неравнодушный. Уже немолодой, с густыми серебристыми волосами. Что значит „немолодой“? Он лет на десять моложе меня.

Паула подарила мне медальку с изображением Св. Христофора, на серебряной цепочке. Зачем это? — спросил я ее. Вы слишком добры. Это чтобы вы могли безопасно странствовать по жизни, мистер Маунтстюарт. Когда меня выписывают? Ах, да, сказала она, завтра утром, — а я в вечерней смене. Она поцеловала меня в щеку. Берегите себя, будьте поосторожнее и следите за почтовыми фургонами. У меня сдавило горло, в глазах защипало. Милая, чудесная Паула. По крайней мере, я выбираюсь отсюда живым.

Пятница, 24 сентября

Тарпентин-лейн. Так странно вернуться сюда, смотреть глазами постороннего на все эти вещи, на мебель. Вот твой дом, Маунтстюарт, а вот твое имущество. Все равно, что ступить на борт „Марии Челесты“. За дверью навалило целый сугроб, фута в два глубиной, рекламных листков и бесплатных газет. Как ни ненавидел я больницу, в ней я пребывал под защитой, меня там знали; а теперь город кажется мне крикливо шумным, насылающим страх. И вынужденное одиночество, — которым я так наслаждался когда-то, — приводит меня, после месяцев общинной жизни в палате, в замешательство. Этим вечером просидел полчаса, ожидая, когда мне принесут ужин. Еды в доме нет, так что я дохромал до „Корнуоллиса“ — выпить (больница снабдила меня алюминиевой тростью). Там все те же прежние лица, все тот же дымный, пропитанный пивными ароматами воздух. Хозяин приветственно кивнул, как если б я был здесь только вчера. Я не из его любимцев — провожу в заведении слишком много времени и оставляю слишком мало денег. Заказал большой скотч с содовой и два свиных пирога (Субедар отдал мне изрядную пачку накопившихся пенсионных денег. Я внезапно разбогател), — и хозяин поприветствовал мой заказ редкой у него, неискренней улыбкой.