Севастопольская хроника - Петр Сажин

Я, конечно, не устоял и отдал им извозчика.

«Ташкент», выделявшийся среди других судов эскадры стройностью и изяществом корабельных форм, элегантно покачивался – он был чуток к погрузкам и приему войск. В этот час на его борт поднимались бойцы стрелковой бригады – пополнение гарнизону осажденного Севастополя.

Сходни стояли несколько крутовато, и стрелки шли по ним с опаской и усилием. После них была дана команда погрузиться отряду моряков. Молчаливо-сосредоточенные, они с какой-то особой лихостью взошли на борт лидера.

Мы поднялись последними. Командование стрелковой бригады уже успело занять кожаные диваны в кают-компании.

На палубе, как на пароме, тоже все занято: солдатами, пушками, ящиками со снарядами, ящиками, оклеенными черепами со скрещенными костями и надписями: «Огнеопасно!», «Фосфор!», «Не курить!».

По радиотрансляции было объявлено о том, что «курить на корабле категорически воспрещается, кроме специально отведенных мест».

…«Курить только в специально отведенных местах…», а если горячий осколок фашистской бомбы или снаряда во время полета или обстрела вопьется в ящик с фосфором, тогда как же?!

Тугой ветер дул в лицо. «Ташкент» шел полным ходом. Тонкие мачты дрожали. Ветер посвистывал в растяжках рей. Соленые брызги вздымались высоко и со звоном осыпались на палубу. Солдаты, отодвинувшись от места, омываемого озорной волной, расположились среди снарядных ящиков, минометов и легких пушек, вели тихую беседу. Кое-кто, обжигаясь, глотал кипяток из алюминиевых кружек.

…Командир отряда капитан Алексей Семеко стоял у борта, а моряки и солдаты, которых он поведет в атаки тот час же по прибытии в Севастополь, рассыпались по кораблю.

Краснофлотцы кормили их, одалживали бритвы, шайки для постирушек, мыло и всякую другую житейскую мелочь. Ближний к Семеко усатый солдат с двумя медалями на сильно выгоревшей и пробитой потом гимнастерке чистил винтовку с оптическим прицелом. Свое дело он выполнял со вкусом и старательностью. Поглядывая в ствол, он качал головой и с новым усердием опускал шомпол в канал. Его сосед, засунув руку в сапог, срезал перочинным ножиком деревянные шпильки. Белые, хорошо отстиранные портянки лежали рядом. Чуть в сторонке от усатого на снарядном ящике лежал молодой солдатик. Тонкий, как тростинка, подперев курчавую голову кулаками, он глядел на море. Время от времени он тяжко вздыхал и закрывал глаза. Губы его что-то шептали.

– Ну вот и все, – сказал усатый, – сияет, чисто зеркало.

– А ты, Синявин, глянь в свою зеркалу – судьбы там нашей не видать?

– Судьбу мы скоро узнаем. А вот чего ты, Лычков, чеботарить задумал?

– Чеботарить? А как ты думаешь, ноги солдату нужны ай нет?

– Чудак.

– Чудак Гитлер, что полез на Расею… А ноги солдату нужны не менее ружья. Вот, скажем, дадут команду «вперед», а у тебя в сапоге гвоздь, маленький такой – с мышиный глаз. Ну вот, могешь ты побегти вперед? Вот то-то и оно-то!

– Гвоздь? Пускай в мозге гвоздя не будет. Вон глянь на Грушина. У него гвоздь во где, – Синявин постучал себя по груди и, повернувшись к юноше, безмолвно лежавшему на снарядом ящике, подмигнул: – И чего ты, Грушин, тоску на всех нагоняешь? Скоро Севастополь. Придем на место, напишешь ей, мол, почта полевая, жизня боевая, с войны вернусь, сразу женюсь…

Грушин кисло поморщился, а Лычков, натягивая на ногу за ушки сапог, проговорил с тоской:

– Эх, везут нас на Сахалин-остров: кругом вода, а в середине – беда… Севастополь-то обложен. Что ждет нас там…

– А ты думал, к теще на блины едешь? – усмехнулся Синявин.

– Какое там блины! – со вздохом воскликнул Лычков. – Эх, Синявин! Я б теперь щец со свининкой полный котелок опорожнил. Давно не едены.

– А ты, – с притворной серьезностью сказал Синявин, – зажмурь глаза и ешь, что тебе на сухой паек дадено. – Он вытащил из вещевого мешка копченую тарань, хлестнул по колену: – Вот она, подружка солдатская!

– «Дадено», – передразнил Лычков, – что дадено, то взядено – такой окорок и у меня есть. Я вот думаю, хорошо морякам воевать – тут у них все есть: захотел кипятку, его сколько хошь; холодно стало – к машинам. А уж борщ какой варят… от одного запаху живот ходуном ходит! Захотел портянки постирать – пожалста… А свету, как в Большом театре…

– Толкуй про Большой-то театр… а сам сроду и не бывал в нем!

– То есть каким же манером это не бывал?! А на Первый съезд колхозников в Москву кто ездил? Ты? В Кремле в Грановитой палате аль в Ружейной, может, ты бывал? А в Парк культуры имени Алексей Максимовича Горького, в театры не ты ли за меня ходил?! Скажет тоже! Москва, брат, главнеющий город в мире!

Синявин, деловито разделывавший тарань, насупил брови и сердито посмотрел на Лычкова:

– Город-то главнеющий, а понятие, я вижу, у вас, товарищ Лычков, как вот у этой… – он постучал пальцем по палубе, – того не чуете, что Севастополь-то дальний подступ к Москве… Немец-то как молодой лед на пруду: нажмешь – трещит. Вот сейчас рвется вражина к важнеющим центрам, и ежели не нажать на него здесь… понял? Понял, зачем нас в Севастополь-то посылают? То-то! А то завел: «Везут нас на Сахалин-остров». Вот где твой гвоздь-то, – он постучал пальцем по лбу, – понятно?

– Понятно-понятно! – отмахнулся Лычков. – Генерал тоже нашелся. Мы эту тактику-стратегию читали… грамотные. Не об этом сейчас разговор. Я вот говорю, на корабле-то воевать – одно удовольствие. Тут все сплошные удобств: спят на койках, в трусах; машинисты после работы в душ… А какие все бритые, ажник блестят. Чистота везде сверкающая. Это тебе не окоп армейский!

– А прямо областной центр! – засмеялся Синявин.

– Чего ты, как жеребенок, залился? – обиделся Лычков. – Если хочешь знать, то такой корабль больше, чем другой город. Чего ржешь? Думаешь, Лычков так ничего и не понимает? Я где-то читал – одна подводная лодка могет своими дизелями на целый город электричество вырабатывать. А это ж махина! Тут чего только нет: и лазарет свой, и мастерские, и кино… А машины какие! Глянь, прет, ажник дрожит весь! Из-под винтов пена чисто бешеная летить!..

– Ты, Лычков, не к добру разговорился, – сказал Синявин.

Лычков нахмурился. Подошел старшина:

– Об чем толк?

– Об жизни, – ответил Синявин.

– Вот что, хлопцы, – сказал старшина, – зараз отдыхать! Ночью высаживаться будем. И смотрите у меня – курить ни-ни! Тут на палубе фосфора до дьявола – вспыхнет, от нас и пепла не будет. Лягайте! Лягайте!

Солдаты начали укладываться. Старшина отошел к другой группе, а Синявин быстро вытащил из сидора буханку пахучего житного хлеба, банку с маслом, аккуратно свернутую газету. Газетку расстелил вместо скатерти, нарезал хлеба, собрал крошки в ладонь, затем кинул их в рот, потер руки и пригласил:

– Ну-ка, Лычков, и ты, Грушин, давайте к столу!