Красный свет - Максим Кантор

В двадцать девятом моя жена вместе с сыном вернулась в Америку. Для их отъезда нашелся формальный повод: финансовый кризис ударил по капиталам семьи, требовалось принимать решения касательно текущих дел. В принципе, дела можно было регулировать и через океан, но жена пожелала вернуться – а я не удерживал. Мы оба понимали, что это навсегда; поцеловались, я потрепал Эгона по волосам – мальчик давно вырос. Три года я кочевал с выступлениями по стране – встречи с народом, партийные дебаты, митинги. Опустевшее жилье в Мюнхене не тяготило меня: то был очередной гостиничный номер, и только. В 1933-м переехал в Берлин вместе с Адольфом. Вскоре и Елена последовала за мной в Берлин, торговца мебелью оставила. Вместе с сыном она поселилась на квартире, рекомендованной родственниками, теми самыми фон Мольтке, без которых не обходится ни одна глава германской истории. Я же снимал в Вильмерсдорфе, на Нассауишештрассе 53. Здание в духе норвежского югендштиля, просторная квартира с широкими коридорами, живопись сумрачного Ханса фон Мааре по стенам – это Адольф сделал такой подарок. Я ценил покой, гостиничные номера успели надоесть. Отели, отели, отели – порой я забывал, в каком городе проснулся, лежал подолгу в серой утренней комнате, соображая: Маргбург? Фрайбург? Кельн?

И снова легкой тенью скользнул в комнату майор Ричардс, принес портативный телевизор, поставил на мой стол, нашел нужную программу. На экране – сырая Москва, возбужденная толпа шевелилась на площади. Сотни рукописных плакатов. Граждане писали «Не забудем, не простим!» – и сначала я решил, что собрался антигерманский митинг, эту риторику я помню в отношении Адольфа. Однако тут же обнаружил свою ошибку – то был антиправительственный митинг в русской столице, граждане требовали отставки президента, новых выборов и еще чего-то, чего до конца не понимали сами. Камера скользнула дальше и выше, поверх голов, – показали трибуну, в говорящем я узнал недавнего гостя, господина Пиганова.

Спортивный, крепкий мужчина, с глазами, налитыми убеждениями, он кричал в микрофон:

– Мы хотим быть стадом?

– Нет! – ревела толпа.

– Мы хотим быть нищими?

– Нет!! – ревела толпа.

– Мы хотим, чтобы нами правили полицейские?

– Нет!!!

– Нас много, и мы все разные! Я вижу здесь разные флаги: красные, желтые, черные! Не вижу только серого цвета – цвета лживого правительства. Нам говорят, что либералы, националисты и социалисты не могут выходить на площадь вместе. Говорят, такой союз невозможен. Я отвечу так. Разница между мужчиной и женщиной гораздо принципиальнее, нежели разница между националистом и либералом. Тем не менее мужчины и женщины договариваются и рожают детей. Договоримся и мы. Цель общая: жить без вранья!

– Долой ложь! – Толпа рыкнула, пробуя глотки, а потом заревела в полную силу: – Долой! Пошли вон!!! К черту! Хватит!!! Свобода!!!

– Солидарность! – крикнул в полную силу Пиганов. – Долой ложь!

– Долой!!! – ревела толпа, и мятежные лица лезли в кинокамеру.

– Видите, что происходит, – сказал мне майор Ричардс, тихая улыбка гуляла по его лицу. – Россия созрела для перемен.

– В свое время мы с Адольфом ездили по митингам… Из Мюнхена в Нюрнберг, оттуда в Кельн, оттуда в Бохум… Я помню то время.

– Производит впечатление, не правда ли? Коллеги были в Москве, говорят, город бурлит.

– Великая вещь – трибуна, – ответил я майору. – Легко врать, а спорить бесполезно. Мужчина и женщина – это не противоположности, майор Ричардс. Это половинки одного целого, их соединение дает ребенка.

– Вы уверены?

– Я это знаю, – сказал я, а подумал о Елене и о том, что у нас не было детей.

– Допустим, что коммунисты и националисты – это тоже половинки одного целого, – прищурился майор Ричардс.

– Это лишь приправа, майор… Кто-то варит суп… Ингредиентов много – либералы, эсеры, социалисты, христианские демократы… Пенсионеры… Люди без убеждений… Много молодежи… В кастрюлю кидают все подряд.

– А смотрите-ка сюда!

На экране сменилась картинка. Теперь мы видели круглый стол, заставленный праздничной едой: трое остряков рассказывали анекдоты, хлопали друг друга по плечам.

– Лучшие интеллектуалы России! – сказал майор. – Real fun! Вы видите: блондин с рюмкой – это Коконов, блестящий человек! С оппозиционером Аладьевым вы уже знакомы! – и майор указал мне на композитора. Закутанный в белый шарф, Аркадий Аладьев кушал бутерброд.

– На что вы готовы ради президента? – спрашивал блестящий Коконов у девушки в роговых очках. – Проверим вашу сознательность! – Аудитория приготовилась смеяться.

– Ради президента я порву свои колготки! – кричала девушка и, вскочив из-за стола, принялась десертной вилочкой рвать на себе колготки. Колготки лопнули, обнажив ноги, а Коконов с Аладьевым заразительно смеялись, смех сгибал их дугой.

– Пошлем колготки в Кремль! – Коконов сполз со стула и катался по ковру, так было смешно. – Подарок президенту!

– Люди смеются! – сказал майор. – Смех – страшное оружие!

– Что делать будут, когда победят?

– Надо покончить с тиранией… Программу сочинить недолго. Впрочем, – Ричардс выключил телевизор, – вы собирались рассказать о своих встречах с Ханной Арендт. Пишите, прошу вас.

Аладьев на экране открыл рот и выпятил живот, крякнул, съежился и пропал. Экран почернел. Я вернулся к своим бумагам.

Увы, Елена никогда не забывала свою вину: ей мнилось, что в крутящиеся двери отеля протиснется господин Виттрок и потребует объяснений. Кто-нибудь ему непременно расскажет: проклятые немецкие городки, где всякого знают в лицо и ставят на учет в бюро сплетен. Зачем, спрашиваю я, зачем нужна иная форма организации там, где действует всевластный принцип соседства? Фрау Х и фрау Y – их связь прочнее любой партийной дисциплины. Дамы жгли глазами Елену, когда та проходила по улице. Однажды мы не виделись целых три недели, я ездил по Южной Германии; когда встретились, Елена показала мне партийный билет.

– Я вступила в вашу партию!

– Зачем?

– Чтобы вместе с вами ездить на слеты и митинги и спать в дешевых отелях. Да! Елена фон Мольтке не осрамит дела национал социализма. Мне осточертело, что здешние горничные смотрят на меня как на шлюху; я прихожу в дорогой отель к партийному бонзе! Странно, что еще не спросили, какая у меня такса за час! Теперь извольте брать меня на собрания!

Я пользовался любой служебной надобностью, чтобы провести ночь в провинциальном отеле; в Регенсбурге ли, в Нюрнберге – где угодно, лишь бы Елена чувствовала себя свободно.

Расскажу об одной из таких командировок, о поездке в Марбург. Как обычно в таких случаях, я не стал селиться с партийной делегацией, а выбрал чистенький отель подле университета – этакий буколический приют Филимона и Бавкиды, классический германский домик с фахверками, до липкости suss и gemutlich. Все подобное я ненавижу: мне отвратительны вощеные лестничные перила с завитушками, я не выношу засушенных веночков на дверях, а фарфоровые купидоны, по-моему, куда большее зло, нежели еврейские ростовщики. Помню, мы с Адольфом долго хохотали, когда я высказал ему это соображение. Окончательное решение вопроса о фарфоровых купидончиках – вот была бы знатная конференция на Ванзее! Вот где бы старина Гиммлер развернулся! Отселить купидончиков на Мадагаскар! Мы ищем удаленное место посреди океана для античной парадигмы – не повторяем ли шекспировскую «Бурю»? А кстати, немецкие «Буря и натиск» как относятся к борьбе Ариеля с Калибаном? – вот о чем спросил я Адольфа в тот раз, и сразу понял, что шекспировской «Бури» он не читал. Романтические названия, которые он придумывал для своих кампаний: «Мрак и туман», «Цитадель», отысканы в лексиконе Вагнера, не у Шекспира. Но, впрочем, я отвлекся. Вернусь к эпизоду в Марбурге.