Там, где цветет полынь - Олли Вингет

Откуда я знал это? Я видел. Через тьму под своими веками я видел их. Мертвецы, застрявшие посередине. Прикованные каждый к своей вещице. Запертые за стеной. Спятившие от безысходности. Отравляющие злобой своего сумасшествия туман, который, по сути своей, призван быть равнодушным. Нейтральным. Никаким. Просто маятником, толкающим мир.

– Это он сделал с ними?.. Старик? – не слыша себя, спросил я. – Он запер их за стеной, он не дает им уйти. Но как?

– Ты хотел знать, куда девается весь хлам, который вы тащите ему каждый день. Вот сюда. За стену. Ее ни расшатать, ни снести, ни выломать. И в каждой вещице – душа. Это вы украли ее, чтобы подарить своему хозяину. И в каждой – смерть. Это вы увидели ее, но не предотвратили. Грязная. Дурная. Дарованная не судьбой, нет. Гусом. Теперь понимаешь?

Я молчал. Все стало ясно. Солнечный луч прорвался сквозь плотную завесу облаков, но осветил лишь заброшенное кладбище. Сотни тысяч мертвецов, закопанных руками таких же убийц, как я.

– Значит, Гус насылает дурную смерть на людей, которым она не суждена?

– Да.

– Значит, Гус собирает вещицы, чтобы запереть здесь погибших не так, как они должны?

– Да.

– Значит, Гус отравляет ими туман?

– Да.

Я открыл глаза. Зинаида смотрела на меня. В ее живых, человеческих глазах стояли слезы.

– Кто ты? – спросил я.

– Полынница, как и ты. Убийца, как и ты. Обманутая, как и ты. Обреченная, как и ты. Принесшая три подарочка, попросившая старика стать пусть не равной ему, но близкой. – Она развела руками. – Обрекшая себя на бездушное тело, холодные руки, стеклянные глаза. На медленное умирание под коркой пластмассовой кожи. Я становлюсь пустой оболочкой, как и все мы. Но в разы медленнее, в разы больнее. Кажется, я прогадала с желанием.

– Нужно было просить безлимитную кредитку, – вырвалось у меня.

Лицо ее исказилось.

– Ты обречен, понимаешь?

Я молчал.

– Эти. – Она кивнула в сторону стены. – Они разорвут тебя на части, когда туман принесет тебя к ним. Я видела, как это бывает.

– Мне не страшно.

– А зря. Я вот боюсь до тошноты. – Оскалилась она и обняла себя за плечи.

И я подошел, и я обнял ее. Опустил лицо ей в волосы. Вдохнул их травянистую горечь.

– Когда мы вернемся, я снова стану пустой, – прошептала она. – Я ничего не почувствую, я почти ничего не вспомню. И в следующий раз… я допью тебя. Так продлевается мое собственное существование. Метка исчезнет, а потом исчезнешь в тумане ты. И мне не будет совестно.

– Хорошо. – Я продолжал обнимать ее, согревая озябшее тело своим. – Но перед этим… я должен узнать. Зачем это все старику?

– Просто еще один замкнутый круг. Гус пьет силу отданных ему вещиц, заключая мертвецов за стену. Он отравляет туман их горем и болью, чтобы тот качнул мир в сторону дурной, несвоевременной гибели. Тогда Гусу снова принесут вещицы, и он снова напьется чьей-то жизнью.

– Чтобы отравить туман…

– Чтобы отравить туман, – эхом повторила Зинаида. – Маятник, толкающий мир из стороны в сторону.

– А мы? Зачем тогда мы? Это Гус создал нас?

– Гус никогда не создает. Он рушит, отравляет, изворачивает… я не знаю, кто мы и зачем… – Она вздохнула и отстранилась. – Нет, не мы. Вы. Может, это полынь призывает людей разорвать круг. Увидеть, предотвратить, спасти… Но вместо этого жалкие людишки бегут на свет болотного огонька и попадают в трясину. На человеческой глупости, жадности и злости стоит эта стена, а значит, стоять ей до конца времен.

Я почти не видел ее уже. Она была совсем рядом, прикасалась ко мне поднимающейся в дыхании грудью. Но туман уже заволок нас. Все сильнее, все злее меня кусая.

– Пора уходить, – наконец сказала Зинаида. Ее взгляд снова стал равнодушным и острым. – Нет смысла говорить, что все услышанное здесь ничем тебе не поможет. Я привожу сюда тех, кому суждено исчезнуть в тумане по моей вине. Ты не лучше, но и не хуже других, Артем. Просто твое время пришло. Мне кажется справедливым, что умрешь ты, понимая, зачем, почему и от чьих рук.

Я потянулся и притронулся к холодному камню. Серая бесконечная стена, в кладке которой я был еще одним кирпичиком. Стена, защищающая меченых от праведного гнева умерших не своей смертью. Стена, за которую меня унесет туман. И поделом.

Я закрыл глаза, вдохнул горечь полынного поля, а открыл их в своей комнате. А теперь я сижу и пишу все это, не веря, но надеясь, что знание, за которое я отдал больше, чем у меня осталось, однажды спасет ту, что пойдет по моим стопам».

Строки закончились раньше, чем Уля это поняла. Она отложила листок, с удивлением отмечая, как посинели ее дрожащие руки. Потом провела ладонью по лицу. И снова удивилась: щеки были мокрыми от слез, из прокушенной губы текла кровь. Боль в груди заставила Ульяну понять, что воздух не поступает в горящие легкие. Она осторожно вдохнула и удивилась еще сильнее. Оказывается, тело сохранило возможность дышать. И даже сердце билось внутри, гоняя кровь. По кругу.

Застонав, Уля прижала пальцы к вискам. Осознание прочитанного не приходило. Написанное там билось в голове, порождая мигрень, но впитываться не желало. Потому что, приняв за истину написанное отцом, пришлось бы оборвать любую возможность вернуться обратно. Рассказанное Зинаидой ломало всю систему мира. Оно было так невозможно, что походило на правду. Очень походило. Слишком. Неопровержимо.

Уля с силой оттолкнулась от стола и вскрикнула от неожиданности, услышав за спиной хриплый голос.

– Ну как, просто в это поверить?

Она медленно обернулась. Рэм сидел на диване, не сводя с нее взгляда ввалившихся потемневших глаз.

– Ты вообще читала, что он тут понаписал?

Одним движением ладони Рэм смахнул со стола бумажки, и те разлетелись по сторонам, как последние листья на злом ноябрьском ветру. Уля молча присела и начала собирать упавшие записки.

– Это какой-то бред! О таком только в бульварных романчиках и пишут, ты это сама-то понимаешь?

Листок к листку. Строчка к строчке. Вот здесь Артем начал свою охоту за неуловимым травяным запахом. Вот тут почти сошел с ума, одурманенный полынью. А тут – сошел, когда упал в ноги Гуса. Страх, сомнения, жажда, одиночество и торжество. Все, чем полнилась жизнь отца, тяжким грузом опустилось на Улины руки. А Рэм продолжал бушевать.

– Нет, ты только посмотри! – не унимался он, комкая в пальцах листок. – Гус пьет силу отданных ему вещиц, заключая мертвецов за стену, чтобы отравить туман их горем и болью…

Его губы насмешливо кривились, и сам он – дерганый, ошалелый от убийственной дозы обезболивающего, – кажется, плохо соображал. Лихорадочный блеск в коньячных глазах пугал Улю сильнее всего.