Утомленное солнце. Триумф Брестской крепости - Валерий Белоусов

Шибко горевал об этом отважный нерусский солдат… или все же русский?![163]

24 июня 1941 года. 22 часа 59 минут.

Дорога Каменец — Пружаны

Солнце окончательно село, и сумерки, выползавшие из болотистой, лесной глуши, быстро сгущались среди нависающими над дорогой лапами елей. Впрочем, их эффектно подсвечивали горящие чуть поодаль «штуги» — самоходные штурмовые орудия, в штатном количестве всей батареи.

Русская народная пословица гласит: «Сделал дело, вымой тело!», то есть нет, «ковыляй потихонечку, а меня ты забудь…», то есть… Ну вы поняли…

После расстрела батареи, угодившей под пушку «Клима Ворошилова — Беспощадного Красного Пролетария» (говно вопрос — сначала грохнули заднюю, чтобы немцы не убежали, потом переднюю — чтобы не наглели, а потом Иван Иваныч продемонстрировал свою исключительную меткость, как на родном артполигоне…), надо было делать ноги. А вот с ногами…

— Ну что там с трансмиссией, товарищ Солдатенко? — с надеждой спросил мехвода Эспадо.

— Порядок, товарищ командир! — уверенно отвечал ему чумазый Солдатенко. — Полный и окончательный. Трансмиссии каюк! Видите — сталь на зубьях выкрошилась…

Да, дело обстояло именно так. Не очень-то сейчас на славном Кировском умели проводить глубокую термообработку ответственных деталей. Сталь правильно отпускать — это тебе не Зимний дворец штурмом брать… Тут напор и натиск мало значат. Тут культура производства куда как важнее…

Да где же ей набраться, культуре? Где те старые, довоенные (то есть до 14-го года) пролетарии? Которые на Путиловский Завод ходили в белых рубашках с галстуками, тонкое дело свое понимали годами, начиная вихрастым подростком, с метлы уборщика стружки. Кто-то из них погиб в Моонзунде за Веру, Царя и Отечество, кто — под Самарой за Третий Интернационал, кого настигла пуля кулацкого обреза, пущенная в спину двадцатипятитысячнику…

А пришедшая на смену отцам комсомольская молодежь производство пока еще только ОСВАИВАЛА! И поэтому у танкистов дело было…

— Хуево! — задумчиво сказал Вася Костоглодов.

И экипаж с немым изумлением воззрился на него….

— Вася… Ты… что же — ГОВОРИШЬ? — потрясенно пролепетал Додик.

— Да! — скромно отвечал Костоглодов.

— А что же ты, мать, мать, мать, молчал все это время?!! Отчего не говорил?! — взвился Солдатенко.

— Не хотел. Нужды не было, — солидно ответствовал Вася…

24 июня 1941 года. 22 часа 40 минут.

Куликово поле

— Ну-ка, ну-ка, боец, расскажи поподробней…

— Да что тут, моя мало-мало говорить, товарищ генерал… — застеснялся узкоглазый, маленького роста боец в выгоревшей, застиранной гимнастерке второго срока, с черными петлицами. — Моя в 15-м полку связи мал-мало служу, в телеграфной роте. Призывался я еще когда, то моя в райцентре Анадыре товарищу военкому шибко-шибко говорил: в погранвойска хочу, однако! Разнарядки в погранвойска нет, говорит… пришлось мне научиться столбы ставить… Фашисты когда на нас напали — мы все столбы ставили, ставили — шибко много ставили… потом их все выкапывали, потом в Минск, в расположение части пошли мало-мало. Пока шли — моя себе винтовка нашел. Лежит на земле, однако! Шибко не порядок… Себе ее взял, потому как народное имущество!

Боец слегка стукнул по земле прикладом своей трехлинейки.

— Глупый люди! Тебе не нужно — зачем тогда винтовка земля бросай? Винтовка три песца стоит. Шибко кто-то дурак, совсем как лоча![164]Не нужно тебе — тогда винтовка в колхоз отдавай. Моя однако так думай! — гордо доложил плоды своих раздумий боец. — Потом нас товарища Ворошилов мало-мало встречай, слова разные говори, ши-и-и-бко ругайся, я почти все понимай… — вздохнул боец. — Зачем его зря так меня ругайся? Чукча, однако, умный люди! Просто твоя, Ворошилов, прямо скажи: чукча, давай в Минск зря не ходи, давай, однако, тут помирай. Етти! Какой мне радость туда-сюда напрасно броди, только зря ноги мучай? Однако, значит тут, так тут. Моя все равно. Рано или поздно моя все одно помирай, отчего же не сегодня? — боец шмыгнул носом. — Потом пушки стреляй, шибко-шибко. Моя даже испугайся, что моя оглох.

И словно в доказательство своих слов боец слегка хлопнул себя по ушам.

— Потом самолетка до-о-олго летай, бомбы бросай… Моя начальника товарища сержанта говори: моя можно самолетка стрели? Товарища сержанта не разрешай, потому что его думай, что моя не попадай… Потом моя начальника товарища сержанта мал-мало помирай. Запрещай моя больше никто нет. Моя стреляй. Все, однако…

— И что?! — потрясенно спросил Руссиянов. — Ты попал в него… из винтовки?!

— Моя стреляй — моя всегда попадай! — гордо сказал маленький красноармеец. — Пачка патронов — шибко-шибко дорогой, однако, целый песцовая шкурка стоит!

В реальности очевидец вспоминал: «Связист-сибиряк при КП дивизии отправился проверять линию. Не успел он выйти из леса, как чуть ли не прямо на него стал пикировать „мессершмитт“. Боец не растерялся, вскинул винтовку и выстрелил бронебойным патроном в самолет. Повиляв из стороны в сторону, стервятник сел в нашем расположении, пилота взяли в плен. Оказалось, что пуля угодила летчику в руку, гитлеровец не смог крепко держать штурвал и едва-едва сумел посадить самолет».

Там же, чуть позже…

— Что говорят пленные?

— Товарищ генерал, фашисты просто ошеломлены! После первого боя пленных у нас было немало, и почти каждый из них говорит о «новом страшном оружии русских», от которого «танки горят, как факел». Один пленный ефрейтор-танкист даже так сказал: «Когда мы наступали, мы думали, что вот-вот русские батареи откроют огонь, и мы их подавим. Но русские молчали. Это нас сильно встревожило. Потом командир танка дал приказ „Вперед!“, и мы пошли. Если бы я знал, что у русских такое мощное зажигательное оружие, я бы повернул обратно…» Когда мы ему показали это «мощное зажигательное оружие», он очень удивился.[165]

— Честно говоря, я бы тоже… удивился… — хмыкнул генерал. — Ну ладно, товарищи командиры. Самое главное, что поле боя осталось за нами. А это значит, что немецкие танки, оставшиеся на нем, завтра снова перед нами не появятся… НачИнж?

— Так точно, товарищ генерал… все, что можно было бы починить — мы подожгли бутылками… теперь уж точно не починят!

— Добро… — кивнул генерал Руссиянов. — Теперь — дело печальное. Комиссар, это я тебе поручаю — тело Климента Ефремовича надо доставить в Минск. Что хочешь делай, но оно не должно попасть в руки врага. Пусть не тщатся фашисты, что убили русского полководца!