Повседневная жизнь благородного сословия в золотой век Екатерины - Ольга Игоревна Елисеева

Обратим внимание, с какой торжественной серьезностью британская путешественница отнеслась к случившемуся. Произнеся в предыдущих письмах на родину длинный ряд инвектив против рабства, сама Марта не удержалась от соблазна стать владельцем живого человека. Правда, ей казалось, что она приступает к делу с наилучшими намерениями — воспитать крепостную свободной, увезти из страны деспотизма и подарить вольную. Вскоре выяснилось, что благими намерениями вымощена дорога в ад. Одиннадцатилетняя девочка не только не была готова следовать за новой госпожой в другую «часть света», для нее невыносимым оказалось расставание с родной деревней в двух шагах от имения Дашковой.

«Пашенькина радость от новых платьев была недолгой, — сообщала Марта в следующем письме. — Она сказала мне, что ей здесь очень скучно и что она хочет вернуться домой. Я обещала отпустить ее вечером навестить маму. Это осушило ее слезы, и она стала повторять со мной алфавит»[569].

Надежды сделать ребенка счастливым с каждым днем таяли. «Бедная Пашенька постоянно плачет, и я начинаю сомневаться в своем праве удерживать ее. Если она не перестанет лить слезы, я безусловно отправлю девочку к маме, хоть и знаю, что княгиня будет этим чрезвычайно недовольна. Нарядные платья, куклы и т. д. не могут заменить ребенку потерю душной жалкой хижины, где она свободна и в самый холод может отправиться бегать по улице. И конечно, чужие люди не могут заменить мать…

Крестьяне не хотят принимать во внимание преимущества положения горничной и считают несчастьем, если ребенка забирают в господский дом. Мадемуазель Исленева однажды попробовала взять себе шестнадцатилетнюю девушку. Та ежедневно проливала потоки слез, и, наконец, Анна Петровна вынуждена была отправить девушку под предлогом болезни. Через год она вышла замуж за бедного крестьянина и до сих пор радуется тому, что сумела избавиться от принудительной службы в большом доме, сознавая при этом, что хозяйка ее очень хорошая и добрая»[570].

На взгляд крестьян, холопы, находящиеся при господах и не ведшие своего хозяйства, были имуществом в гораздо большей степени, чем деревенские жители. Даже помещичий крестьянин пользовался некоторой долей независимости. Он покупал землю, оставлял наследство, заключал сделки, а главное — не был постоянно на виду. Чем дальше от барина, тем больше фактической свободы. Марта вскоре сама столкнулась с этим. «Сегодня мы обедали в деревне Гостешево у патриарха села, богатого крестьянина, семья которого разрослась до 34 человек, и все они каждый день садятся за общий стол, — рассказывала она в одном из писем матери. — У крестьян в обычае жить вместе. Поскольку все богатство они зарабатывают собственным трудом, возделывая землю, которая у них в изобилии, многочисленные семьи становятся более состоятельными. Один или двое сыновей отправляются в город торговать. Выращивая хлеб, мужики продают его в Москве небольшими партиями, но в больших количествах… Семья крестьянина Сорокина увеличилась настолько, что ей пришлось покупать много земли, причем купчая совершается на имя помещика»[571].

Возражая иностранным авторам, полагавшим, будто в России крестьяне лишены собственности, издатель журнала «Беседующий гражданин» М. И. Антоновский в конце 80-х годов XVIII века писал: «Крестьянин каждый имеет свою собственность… Что крестьянин вырабатывает или ремеслом своим достает, остается точно ему принадлежащим. Тем владеет он во всю жизнь свою спокойно, отдает в приданое за дочерьми, оставляет в наследство. Без такой свободы и безопасности не могли б крестьяне наживать по сто тысяч рублей и более капитала, чему есть много примеров в России»[572]. За строкой остается важное уточнение: такая собственность основывалась на традиционном праве, скрепленном устным договором, так как большинство крестьян не умели писать. Если их помещик оказывался бессовестным человеком, то он, невзирая на свидетелей, мог отнять имущество крепостного. Правда, такое происходило нечасто, но было возможно, без нарушения закона. Ибо собственность крепостных в юридическую сферу не входила.

Однако дворовые не могли похвастаться даже такими, устно оговоренными и освященными традицией правами. Жестокому обращению хозяина-самодура в первую очередь подвергались слуги, бывшие под рукой. Газетные объявления о продаже касались именно холопов. Между крестьянином и барином стоял мир, их отношения не были прямыми. Что же касается дворового, то он, вступая с владельцем в повседневный контакт, полностью зависел от его настроения. Потому-то крестьяне с недовольством относились к переходу их детей из «душной хижины» в чистые и светлые барские хоромы. Чтобы устроить дело «безобидно», родителям забираемого ребенка нужно было заплатить. Это и приказывал Суворов своему управляющему. В понимании деревенских отцов и матерей их дети были имуществом, принадлежавшим семье. Иной раз многодетные родители оказывались вовсе не против избавиться от лишнего рта, но следовало уважить их, предложив хорошую цену. Процедура продажи крестьянами детей показывает, насколько глубоко в повседневной жизни укоренилось представление о естественности торговли людьми. Николай I говорил, что «крепостное право, как гвоздь, вбито в русскую шкуру». Сознание аморальности подобных действий приходило в общество медленно и не снизу, от несчастных, а сверху, от образованных.

Не следует думать, будто одни крепостные торговали своими детьми. Томас Димсдейл описал случай продажи мальчика и девочки бедными горожанами столицы. Отправляясь в Москву, доктор решил привить оспу паре ребятишек и взять их с собой, чтобы на месте не испытывать недостаток в «материи». «С помощью денег, — вспоминал он, — нам достали одного мальчика около шести лет от роду, сына матросской вдовы, и девочку около десяти лет, дочь обер-офицера из немцев. Отца ее не было в живых, а мать, вступив во второй брак, уехала со своим новым мужем, оставив девочку на попечение своей матери, старухи чрезвычайно бедной и бывшей не в состоянии ее содержать. Она заложила свою внучку в восьми рублях одному дворянину. Сумму эту заплатили кредитору, и обоим детям привили оспу»[573]. Если бы Аннушку, как звали маленькую пациентку Димсдейла, не выкупил врач, то она, дочь обер-офицера, стала бы дворовой приобретшего ее барина.

С отменой крепостного права торговля детьми отнюдь не ушла в прошлое, как можно было бы надеяться. Напротив, если прежде она происходила от случая к случаю, то в условиях обнищания крестьянства после потери значительной части земли по реформе 1861 года продажа бедными родителями своих чад приняла массовый характер. Детей отдавали путешествующим торговцам с уговором пристроить в городе «в хорошие руки» — в магазин или швейную мастерскую. Там, зарабатывая, они могли помогать оставшейся в деревне семье[574]. Но вернемся к временам сытого рабства.