Лужайки, где пляшут скворечники - Владислав Крапивин

Сейчас у меня было самое подходящее настроение для такой поездки. Грустное. И я пошел на трамвайную остановку «Стекольная».

Добирался до центра я около часа. Путь был очень длинный. К тому же денег не было, ехал зайцем, и на полдороге меня выставил из вагона дюжий контролер в кожаной куртке. От куртки воняло, как от разогретых сапог. Он дал мне легкого пинка и пообещал в другой раз увести в отделение. Я отбежал. Издалека я сказал этому типу с бритым затылком, что он недобитый боевик и что работать надо, а не обдирать в трамваях старух и пацанов. Потом пошел на автобусную остановку и дальше ехал без приключений.

Вышел из автобуса я в квартале от дома. И вдруг понял, что никак не верю, будто дома уже нет. Ну, как это нет? Я ведь даже запахи его помню! В сенях пахло сухим деревом и влажной бочкой, в которой держали воду (колонка была во дворе). В прихожей — теплыми вязаными половиками и дровами для печки. В комнате бабушки — оконными цветами и землей из кадки с фикусом, а иногда — корвалолом…

Я до мельчайшего движения помнил, как вставляется ключ в скважину наружного замка. Надо вставить чуть-чуть не до конца, потом слегка прижать дверь и поворачивать ключ плавно, чтобы не заело. Этот плоский ключик и сейчас со мной, я брал его в лагерь, и он сохранился в кармане пострадавших джинсов.

Вот сейчас я обойду девятиэтажку с застекленным магазином «Хозтовары» на первом этаже, и…

И впервые в жизни я увидел настоящее пепелище.

Обгорелые бревна и стропила уже все растащили. Чернел бугристый прямоугольник с остатками обугленных половиц. Посреди этой пустой черноты стояла наша обитая жестью круглая печь. Раньше жесть была серебристая, а сейчас закопченная. И кто-то снял уже чугунную, с литым узором и рычагом дверцу.

Опоясывали площадку остатки низкого кирпичного фундамента.

У меня защекотало в горле. К тому же запах торфяного дыма ощущался и здесь. А может, это был запах пожарища?

У дальнего края фундамента ходили двое мужчин в полувоенной одежде. Один — грузный и лысый, другой — обыкновенный, в соломенной шляпе, которая не вязалась с камуфляжем.

«Стервятники», — скрипнул я зубами. Потом, не глядя на этих мужиков, перешагнул кирпичную бровку. Стал ходить по обугленным щепкам и мусору. Смотрел под ноги. Может, что-нибудь найду? Хотя едва ли. Все здесь уже вычистили.

Дядьки сперва не обращали на меня внимания. Затем тот, что в шляпе, сказал:

— Мальчик, зачем здесь ходишь? Иди играй. Здесь нехорошо.

Он говорил с кавказским акцентом, хотя лицо было вовсе не восточное, курносое и круглое. Может, мне акцент его просто показался. Нынче принято валить на кавказцев все беды, хотя большинство из них, конечно, ни при чем.

Сперва я не отозвался.

— Мальчик, я тебе говорю. Гуляй в другом месте, здесь не надо.

— Сами гуляйте в другом… Это мой дом… был, — сипло сказал я. — А не ваш. Сожгли, да еще распоряжаются.

— Ай, мальчик, зачем так говоришь! Сгорел дом, большое несчастье, да. Но разве это мы? Наше дело не жечь, а строить…

— Ну и стройте, я вам не мешаю.

— Ты не нам плохо делаешь, а себе. Смотри, все ноги испачкал.

Это правда. И кроссовки, и белые носки, и ноги выше носков были в саже и пепле.

— Вам-то что…

— Ну, как хочешь… — Дядька в шляпе отошел, а другой, грузный, стал что-то говорить ему, недовольно так.

Я побродил еще, уже просто из упрямства, и шагнул через фундамент обратно.

— Мальчик, подожди, пожалуйста!

Который в шляпе, опять шел ко мне. Протягивал раскрытую ладонь:

— Вот, нашли недавно. Это не твой?

На ладони лежал складной ножик с коричневой пластмассовой рукояткой. Со множеством блестящих предметов — лезвия, ножницы, штопор и так далее. Сверкал он как новенький и, конечно же, никогда не валялся в здешней гари. Зачем это? Откупиться хотят, что ли? Совесть шевельнулась?

— Не надо мне ваших подарков… — И я поскорее пошел прочь, чтобыне зареветь.

И вдруг откуда-то со стороны, звонко так:

— Саша!

С гаража прыгнул и помчался ко мне мальчик. Я узнал его издалека по летучим светлым волосам и по одежде, будто сшитой из лиловой шторы с желтыми полумесяцами, солнышками и разноцветными звездами. Он в этом пестром наряде махал мне с балкона, когда я уезжал в лагерь.

— Ивка!

Ивке было девять лет. Он жил на третьем этаже большущего дома, который возвышался над нашим. Иногда мы играли вместе. Бывало, что я катал его на своем велосипеде. Не то чтобы приятели, но все же сосед, славный такой. И я обрадовался.

Ивка подбежал и потупился. Запереступал в пыльной траве стоптанными сандалиями. Видимо, понял, что несладко мне.

— Пришел… поглядеть, да?

— Да, тянет все-таки…

Он кивнул: понятно, мол.

— Велик жалко, — сказал я. — Теперь не покатаемся…

Он кивнул опять:

— Его весь обуглило и скрутило от огня.

— Ивка… Страшно было, когда горело?

— Еще бы! Даже к нам на балкон искры долетали. Это среди ночи случилось.

— Знаю…

— Мы потом помогали уцелевшие вещи искать. Но почти ничего не спаслось.

— Спасибо, Ивка, — сказал я. Он удивленно поднял серые, с солнечными блестками глаза: мол, за что спасибо-то?

— А ваша бабушка несколько ночей спала у нас. А папа и мама не знаю где.

— У знакомых… Ивка, пойдем к колонке, я ноги вымою.

У колонки Ивка всем телом нажал на тугой рычаг, а я под упругой струей вымыл кроссовки, прополоскал и выжал носки, стал смывать сажу с ног. Она въелась в кожу.

— Саша, давай я за мылом сбегаю!

— Не надо, Ивка, так сойдет. Дома отмою как следует. У нас теперь ванна с горячей водой.

— Значит, вы хорошо устроились?

— Обживаемся… А вы как живете, Ивка? Митя пишет?

Ивка сник.

— Давно уже не пишет. Непонятно почему. Мама как посмотрит на его скрипку, так плачет. Боится, что… ящик пришлют.

— Какой ящик, Ивка?!

— Ну, какой… — Он смотрел на сандалии. — Цинковый… Или бумажку, что пропал без вести.

— Какая бумажка! Его же в Подмосковье отправили, ты сам говорил.

— Сперва в Подмосковье, а сейчас неизвестно куда…

— Ивка, в горящие точки не отправляют раньше чем через полгода. Это сам министр обещал.

— Министр много чего обещал, — тихо сказал Ивка. Видимо, мамины слова.

— Напишет, Ивка! Просто… сейчас почта такая волокитная, письма еле тащатся.