Я, Мона Лиза - Джинн Калогридис

Теплый воздух был тяжел и неподвижен. Я всю ночь спала урывками из-за жары. Пока одевалась, успела покрыться потом.

Оставив Дзалумму, я спустилась на один этаж и заглянула в покои для гостей, где теперь спал отец. У закрытых дверей я на секунду замерла, но отчаяние победило все понятия о вежливости. Я приоткрыла дверь ровно настолько, чтобы заглянуть через приемную в спальню и убедиться, что с отцом все в порядке, он спит.

Потом я тихо прикрыла дверь и уже спокойно сошла вниз к Франческо.

Он вышагивал перед парадным входом, бодрый и взволнованный. Я бы не сказала, что он светился от счастья, но в его лице и взгляде я угадала нервное торжество, мрачную радость. Только тогда я поняла, что мы поджидаем Клаудио, ибо произошло нечто столь важное, что никакая чума не могла заставить Франческо отсидеться дома — он был готов рискнуть и собой, и женой.

— Кто-то умер? — спросила я, как добропорядочная супруга, изображая легкую тревогу.

— Сейчас обсуждать это не имеет смысла. Ты только всполошишься, как обычно происходит с женщинами в таких случаях. Скоро сама увидишь, куда мы едем. Я прошу только об одном — держи себя в руках, будь храброй, насколько сможешь. Я бы хотел тобой гордиться.

Я взглянула на мужа, во мне шевельнулся страх.

— Постараюсь.

Он мрачно улыбнулся мне в ответ и повел к карете, которую подогнал Клаудио. Воздух и на улице был душный, без намека на прохладу. Во время поездки мы ни о чем не говорили. Я смотрела на темные улицы, и мой ужас увеличивался с каждой секундой, пока мы ехали на восток, к собору, а затем неумолимо на юг.

Карета выкатила на площадь Синьории. В окнах дворца, где жили приоры, горели лампы — но мы проехали мимо. С грохотом остановились перед соседним зданием — тюрьмой Барджелло, той самой, где когда-то сидела я, куда когда-то ночной патруль привел Леонардо. Это была грозного вида квадратная крепость, увенчанная зубчатыми башенками. По обеим сторонам массивных дверей горели огромные факелы.

Когда Клаудио открыл дверцы кареты, сердце мое дрогнуло. «Леонардо пойман, — мелькнула у меня паническая мысль. — Франческо обо всем знает. Он привез меня сюда на допрос…» Но я и виду не подала, что в моей душе царит смятение. Я оперлась на руку Клаудио и с непроницаемым лицом ступила на мостовую. На секунду вспомнила о кинжале Дзалуммы, оставшемся дома под матрасом.

Вслед за мной из кареты вышел Франческо и крепко взял меня за локоть. Мы направились к дверям тюрьмы, и, пока шли, я разглядела ожидавшие поблизости фургоны — пять штук, за ними присматривало несколько человек, одетых во все черное. Какой-то звук заставил меня повернуть голову, и, приглядевшись, я увидела, что на козлах одного из фургонов сидит женщина под черным покрывалом и так душераздирающе всхлипывает, что если бы не возница, удерживавший ее на месте, она давно бы свалилась вниз.

Мы вошли внутрь. Я ожидала, что меня сейчас отведут в камеру или какое-нибудь помещение, где будут сидеть приоры-обвинители. Вооруженные стражники внимательно посмотрели на нас. Мы пересекли вестибюль, а затем вышли в просторный внутренний двор. В каждом из углов стоял большой столб из того же тусклого коричневого камня, что и само здание; к каждому из этих столбов были прикреплены черные железные кольца, и в каждом кольце горело по факелу, отбрасывавшему мигающий оранжевый свет.

У дальней стены с балкона спускалась крутая лестница, у подножия которой стояла широкая, недавно выстроенная платформа. Сверху по платформе разбросали пучки соломы. Сквозь запахи свежеструганной древесины и соломы пробивались миазмы человеческих нечистот.

Мы с Франческо были не одни. Тут же присутствовали и другие высокопоставленные «плаксы»: семеро взмокших приоров в алых туниках, кучка советников и все члены Коллегии восьми. На их фоне особо выделялся гонфалоньер Франческо Валори, который служил уже третий срок на этом посту; худой старик с жестким взглядом и волнистой серебряной шевелюрой, Валори уже давно во всеуслышание требовал крови обвиненных «серых». Он привел с собой молодую жену, хорошенькое создание с золотыми кудряшками. Мы молча обменялись кивками вместо приветствия и присоединились к толпе, собравшейся перед низкой платформой. Я невольно вздохнула с облегчением. По крайней мере, сейчас я находилась здесь в качестве свидетеля, а не пленницы.

Собравшиеся перешептывались друг с другом, но все сразу замолкли, когда на эшафот поднялся человек: это был палач с топором в руке. За ним появился еще один человек, поставивший на солому деревянную выщербленную колоду.

«Нет», — прошептала я себе. Я вспомнила, что говорил отец о «серых»; тогда мне не захотелось ему поверить. Но если бы я все-таки нашла способ повидаться с Леонардо, удалось бы мне все это предотвратить?

Франческо наклонил ко мне голову, показывая, что не расслышал, и, ожидая, что я повторю свои слова, но я промолчала. Как и остальные, я смотрела на эшафот, палача, солому.

Сначала зазвенели цепи, затем на балконе появились обвиняемые, с двух сторон охраняемые стражниками с длинными мечами.

Первым шел Бернардо дель Неро. Раньше это был величавый седовласый старец с большими серьезными глазами и прямым крупным носом. Теперь лицо его так распухло, что глаза почти не открывались, а нос был свернут на сторону, в корке черной крови и разбух до невероятных размеров. Пленник больше не мог держаться прямо и тяжело опирался на своего мучителя, спускаясь по лестнице нетвердым шагом. Всех обвиняемых заставили сбросить обувь и встретить смерть босиком.

Молодого Лоренцо Торнабуони я вообще не узнала: ему раздробили переносицу, разбухшее лицо было все в синяках, и он вообще уже не видел, поэтому пришлось сводить его с лестницы. Далее шли трое оставшихся пленников: Николо Ридольфи, Джанноццо Пуччи, Джованни Камби — все сломленные, покорные. Видимо, никто из осужденных на казнь не обратил внимания на людей, собравшихся поглазеть на них.

Когда, наконец, они выстроились на эшафоте, гонфалоньер зачитал обвинения и приговор: шпионаж и предательство, смерть через обезглавливание.

Бернардо дель Неро даровалась милость умереть первым. Палач попросил у него прощения и получил его, произнесенное дрожащим голосом, заплетающимся языком. Потом Бернардо покосился на нашу маленькую ассамблею и сказал:

— Да простит и вас Господь тоже.

Он был слишком слаб, чтобы опуститься на колени без посторонней помощи. Охранник помог ему, как следует устроить голову в углублении окровавленной колоды.

— С одного раза, — попросил он, когда палач занес топор.

Мне было наплевать, сможет ли гордиться мною Франческо или нет. Я отвернулась, зажмурилась, но тут же невольно снова открыла глаза, перепуганная единым вздохом толпы. Краем глаза я заметила, как коленопреклоненное тело Бернардо повалилось набок, как из шеи мощной струей брызнула кровь, как охранник подобрал с соломы что-то круглое и красное.

И вдруг я кое-что вспомнила. Я вспомнила тот день многолетней давности в церкви Сан-Марко, когда моя мама в ужасе уставилась на Савонаролу, стоявшего за кафедрой. Я вспомнила ее крик: «Пламя поглотит его, отрезав от тела руки и ноги, и те провалятся прямо в ад! Его свергнут пятеро обезглавленных!»