Русские эсэсовцы - Иван Ковтун

Глубокой осенью 1943 года мы прибыли на фронт, проходивший в это время по Днепру. Большевики только что взяли Киев. Мы были выгружены в Корсуни и расположены в селе Байбузы и в селе Мошны на реке Ольшанке. Мы входили в состав СС-дивизии «Викинг», которая была расположена в сторону Корсуни. Сосредоточив здесь силы, немцы намеревались прорваться в тыл большевиков и уничтожить их силы, занявшие Киев.

Все окрестные леса были заполнены красными партизанами, с которыми происходили стычки, но боев не было. Немцы, для пресечения партизанщины, хотели эвакуировать все мужское население, от чего население, естественно, старалось уклониться, и что только усиливало партизан. Решительно всюду, куда только ни приходил легион, мы заставали на постах старост деревень и начальников местной полиции — совершенно определенных коммунистов. Немцы почему-то считали, что если у крестьянина хорошая хата — то он и есть самый толковый и домовитый человек, упуская из виду, что хорошая хата в СССР может быть только у местного активиста-большевика. Эти коммунисты при помощи немецкой же силы гнали и давили настоящих антикоммунистов и снабжали всем необходимым партизан. Переводчиками у немцев, по меньшей мере на Юге России, как правило, были активисты-«украинцы» из Галиции. Они ненавидели местное население, а население их совершенно не понимало, т. к. пресловутая «ридна мува», на которой они говорили, нарочито очищена от всех обычных русских слов и выражений. Эта «Восточная Политика», изобретенная господином Розенбергом, проводилась немцами с чисто германской тупостью, несмотря на катастрофические результаты.

Каждый русский эмигрант, попадавший на фронт, был поэтому подлинной находкой как для самих немцев, так и для всего местного населения. Только через него можно было добиться хоть какого-то порядка и логики. Там где легион задерживался на некоторое время, местные «власти» вскоре оказывались повешенными или расстрелянными, немецкие коменданты по возможности заменены русскими, и население начинало себя чувствовать совершенно иначе. Немедленно после нашего прибытия в Байбузы комендантом села Байбузы был назначен я.

Первой моей заботой было по возможности спасти местное население от эвакуации. Для этого выдавались удостоверения с печатью комендатуры, что такой-то, имярек, эвакуации и аресту за хождение ночью не подлежит, т. к. состоит на службе комендатуры. Помимо того, на рукав нашивался белый ромб с той же печатью. Очень скоро не только наши местные крестьяне, но и из соседних сел и деревень стали собираться в Байбузы. Мною была для этой цели открыта мельница, швейная и сапожная мастерские, мастерская выделки веревок, которых очень не хватало, кожевенная выделка, мастерская, где делались ведра, и т. д. Я объяснил населению, что все это необходимо, т. к. иначе я не могу оправдать свои действия перед начальством. Наш штаб стал снабжаться в изобилии молоком, яйцами, птицей, а население, получив убежище и защиту, наконец вздохнуло в условиях хотя бы относительного спокойствия за завтрашний день.

Красные партизаны совершенно перестали беспокоить валлонское расположение.

Момент показался мне благоприятным, и я попросил аудиенции у командира бригады, штурмбаннфюрера Липперта, прекрасного и честнейшего бельгийского офицера, недавно вступившего в командование нашей бригадой, и доложил ему, что хотел бы получить свободу действий в смысле разрешения мне формировать русскую добровольческую дивизию для борьбы против большевиков. Естественно, он мог мне только сказать, что это вне его компетенции, но что он с удовольствием поддержит всякое мое предложение в этом направлении, так как совершенно уверен, что если не принять мер такого порядка, то война будет полностью проиграна.

Через день после этого разговора я получил приказ явиться к командиру бригады, где застал начальника немецкого Фербиндунгштаба оберштурмбаннфюрера Вегенера и генерала Ваффен-СС (фамилии его не помню), командира дивизии «Викинг». Липперт, хотя и неважно, но говорил по-немецки, так что весь разговор шел на этом языке и никаких переводчиков не потребовалось. Мне было приказано подробно изложить мои мысли. Такой исключительный момент следовало использовать полностью, т. к. командир дивизии «Викинг» был очень крупной величиной, а в условиях фронтовой обстановки его слово являлось непреложным законом. В сочувствии Липперта и Вегенера я уже не сомневался, так как самый факт, что они решились потревожить важное начальство, говорил сам за себя. Мой доклад сводился к следующему: следует немедленно сформировать русскую добровольческую дивизию при дивизии «Викинг». Дать этой дивизии абсолютную свободу действий и право сражаться за свой собственный идеал. Вооружить ее можно захваченным у большевиков оружием, имеющимся у нас в изобилии. Дать через Валлонский легион возможность русским эмигрантам-добровольцам, конечно, по нашему выбору, пополнить ее, объявив соответствующий призыв во Франции и в Бельгии. Перевести некоторое число офицеров из русского корпуса в Сербии, сначала в Валлонский легион, а затем командирами в новую дивизию. В течение двух месяцев можно этим путем создать базу совершенно нового русского национального движения, которому и предоставить свободу действий на русской территории. Само по себе подобное движение не может начаться, но затем все пойдет своим собственным путем. Если этого не сделать теперь же, пока мы на Днепре, то, пожалуй, будут поздно.

«Население за Вами не пойдет, и добровольцев из Европы Вам тоже достать уже не удастся», — ответил мне генерал. «Почему не попробовать? — ответил я. — Если вы правы, то, конечно, вся затея напрасна, но если я прав, то можно еще спасти Россию, и Германию, и даже весь мир от надвигающегося коммунизма. Дайте мне „динстрейзе“ в Берлин, я там переговорю с кем надо, вернусь сюда через две недели, и тогда посмотрим, как отнесется население. На первых порах это будет рота, затем батальон, полк и дивизия».

— А русский взвод Валлонского легиона?

Этот вопрос мне был очень неприятен, т. к. я знал, что во взводе не все благополучно, но говорить об этом было невозможно.

«Если командование согласно, то его можно тоже перевести в новое формирование, но я, прямо глядя в глаза генералу, сказал, что при его формировании упустили очень важную вещь — не сказали, что они будут сражаться не за Европу, а „За Веру, Царя и Отечество!“ что совсем не одно и тоже».

Произошло молчание. Наконец, генерал взглянул на меня и сказал: «Завтра утром вы едете в „динстрейзе“ в Берлин. По возвращении явитесь к командиру бригады с докладом. Помните, что весь этот разговор абсолютно секретен, так как я беру на себя ответственность, на которую не имею права. Даже ваши друзья и помощники ничего не должны знать о наших действительных планах. Если при существующих условиях вы сумеете осуществить этот план, то я буду счастлив, что принял в нем участие. С нашей стороны вам обеспечена полная поддержка».

Поездка в Берлин, с моей точки зрения, имела только одну цель: выяснить, кто из русских генералов сможет возглавить в случае успеха начинаемое дело. Вопрос крайней важности. Если это будет решительно, политически мыслящий, преданный монархической идее вождь, то это одно может обеспечить конечную победу. Наоборот, какой-либо «аполитично-непредрешенческий» слизняк с демократически-гнилым мозгом — конечно провалит решительно всякое начинание. Найти такого генерала в нашем эмигрантском болоте дело нелегкое, и я решил об этом посоветоваться с полковником Хаусманом.