Улыбка Катерины. История матери Леонардо - Карло Вечче

ребенок – мой! Как мог я уехать, не приняв на себя отцовских обязанностей? Хуже всего, что я даже не знал имени моего ангела, чтобы повторять его, молясь за нее в минуты одиночества. Имя, которое мог бы вверить Пресвятой Деве Марии, дабы она хранила ее и ребенка. Нашего ребенка.

Вернувшись во Флоренцию в 1451 году, я определенно ее не забыл. Не мог забыть. И в то же время, воспряв духом после профессионального успеха в Пизе, я обрел болезненную уверенность, что река жизни в своем вечном течении разлучила нас навсегда. Я больше ее не увижу. Память о ней останется во мне до самой смерти, память о сиянии, которым она была окружена, о ее теле, принимавшем меня, о ее глазах. Я больше ее не увижу, но в моем сердце мы всегда будем вместе.

Мор отступил, все ждали весны. Я снова поселился в доме Ванни, хотя атмосфера там была напряженной. Ни монна Аньола, ни ее колченогий племянник, ни приемный сын со мной больше не здоровались. А рабыня Катерина, похоже, столковалась с племянником, надеясь получить свободу или даже выйти замуж. 16 марта Ванни добавил к завещанию последнюю приписку. К тому времени он был уже болен, почти не вставал с постели и, с беспокойным сердцем предвкушая приближение конца своего земного существования и встречу с вечным судией на том свете. Особенно его пугали последние грозные проповеди архиепископа против ростовщиков. Капюшон Черного братства он тоже больше не хотел носить и даже отказался участвовать в чудовищной казни и последующем сожжении бедного лекаря, обвиненного в том, что тот был еретиком-эпикурейцем.

С марта я начал оформлять документы в значительных местах, в самом сердце города, вблизи от средоточия власти: в Бадии, пристроившись в конторе сера Пьеро ди Гальяно; в Санта-Мария-дельи-Анджели, куда меня ввел старый Ванни; в Паладжо-дель-Подеста. Но работы было немного, всего шесть документов за четыре месяца. Когда мне надоедало ждать под портиками Бадии или во дворе Паладжо, я отправлялся прогуляться по мастерским и лавкам.

А любимые мои лавки располагались на канто деи Картолаи, в уголке книготорговцев. Мне нравился запах свежей, только-только выделанной бумаги. Это ведь мой основной рабочий инструмент, хотя, увы, хорошая бумага стоит слишком дорого, чтобы я мог себе ее позволить, так что пока остается лишь перебирать листы, нюхать их, касаться, чувствуя, как трепещут морщинки и волоконца этой живой ткани, рожденной из старых тряпок и мездры, а теперь готовой обрести новую жизнь под взмахом волшебного пера.

Я разглядываю ее на просвет, чтобы, увидев водяные знаки, попытаться угадать, какое путешествие она проделала, прежде чем оказаться на этом столе, в воде каких рек вымачивали ее волокнистую массу: Эльзы в Колле, Серкьо в Лукке, Пеши в Вальдиньеволе, Джано в Фабриано? Какие только диковинные фигуры не проявляются, если смотреть на свет: наша флорентийская лилия, трехконечный крест, василиск, голова быка, колесо, кардинальская шапка, сирена… А вот на отцовских арабских бумагах водяных знаков нет. Кроме того, в таких лавках продают и пергамент для документов in mundum, который нужно выбирать особенно тщательно, поскольку в противном случае, начав писать с оборотной стороны, вы просто размажете чернила, но я беру их только по необходимости и за счет заказчика. Добродушный торговец по имени Джанни Париджи смиренно позволяет мне любые капризы и даже обслуживает в кредит. Он прекрасно понимает, что я либо вообще ничего не куплю, либо спрошу стопу самой дешевой бумаги, из тех, что покупают только колбасники да чиновники кадастра, но мой вид знатока привлекает к товару внимание других посетителей, особенно денежных мешков.

А чуть дальше, в лавке маэстро Веспасиано я могу с благоговением оглядеть и даже потрогать чудеснейшие вещи, которые никогда не смогу себе позволить: манускрипты, исполненные на пергаменте древним или современным письмом, украшенные сложными орнаментами из лент и виноградных лоз, портретами авторов, иллюстрациями. Здесь мне стоит быть начеку, чтобы успеть почтительно посторониться, когда являются такие значительные персонажи, как Козимо де Медичи или Джанноццо Манетти; а еще маэстро Веспасиано время от времени прогоняет меня, ворча, что я могу навредить его питомцам – так он называет книги. А ведь я, бывает, даже близко к ним не подхожу, поскольку место занято щеголем-рыцарем в роскошном джорнее, мессером Франческо Кастеллани, что живет в палаццо, больше похожем на замок, стоящем в конце улицы, у самого Арно. Как его не узнать? Даже я научился отличать мессера Кастеллани по попугайскому перу на берете, которое мне с усмешкой продемонстрировал цирюльник.

И вот в один прекрасный день я, набравшись смелости, смиренно приветствую его, кланяюсь и предлагаю свои услуги. К моему удивлению, он мне отвечает – сверху вниз и с явным пренебрежением, но все-таки отвечает, у нас даже завязывается разговор. Он спрашивает меня, откуда я, и когда слышит, что из Винчи, спрашивает снова: знаю ли я такого-то и такого-то. Ну, это все равно что ломиться в открытую дверь, я знаю там всех, или, точнее, отец мой знает всё и всех от Винчи до Эмполи, включая Совильяну, Сан-Донато-ин-Грети и Черрето. У рыцаря Кастеллани есть в этой местности несколько владений, хотя он даже не представляет, где и какие именно, слишком уж много запутанных вопросов с наследством, арендной платой, налогами и границами. В общем, ему нужен молодой нотариус оттуда родом, разумный и сметливый, да-да, так прямо и говорит, при этом способный вести крайне важные дела, какие только и подобают рыцарю вроде него. Мне кажется, что я сплю. Работать на великого рыцаря Кастеллани! Быть может, как это случается с важными синьорами, он ничего мне и не заплатит, как никогда не платил ни Ванни, утверждавший, что платит, пустив меня жить бесплатно, ни Донато, прикидывавшийся слабоумным, чтобы не думать о подобных мелочах; но уж наверняка у таких, как Кастеллани, дома полным-полно дорогих тканей, что ему стоит подарить мне отрез на новый лукко?

Рыцарь, не теряя времени, ведет меня в свой замок, прямо в кабинет на втором этаже, и вываливает на стол документы, так беспорядочно и с таким презрением, что мне совершенно ясно: он никогда ими не занимался, поскольку все эти бумаги навевают на него скуку и отвлекают от высших материй; потом он и вовсе оставляет меня одного, удалившись в соседнюю комнату, даже не дав себе труда прикрыть дверь. Признаюсь, как и всякий нотариус, я имею скверную привычку не лезть не в свое дело и не совать свой нос куда не следует. Поэтому только краем глаза кошусь на богато