Вельяминовы. Время бури. Книга вторая - Нелли Шульман

– Дай папиросу. Хотя, черт, шабат… – он выудил из кармана полупустую, разорванную пачку:

– Еще что-то осталось… – Авраам прошлепал на кухню. Он жадно пил воду, из-под крана.

– Пили, – согласился он, появляясь на пороге:

– Мы взрослые люди, имеем право… – Авраам пыхнул сигаретой: «Который час?»

– Почти два пополудни, – ядовито отозвался рав Горовиц.

– Мы в семь утра домой пришли… – Авраам посмотрел в сторону спальни, – или в девять. В общем, счастливой субботы… – он исчез за дверью. Аарон усмехнулся: «Ладно. И вправду, пусть отдохнут».

Он шел к синагоге, напоминая себе, что надо не тянуть и серьезно поговорить с Кларой: «Отправлю их в Амстердам, самолетом. Сходим в консульство, заключим брак. У Сабины документов нет… – Аарон успокоил себя:

– Придумаем что-нибудь. Клара получит справку, что она опекун девочки. Им поставят визы. А что с остальными делать? – Аарон завернул за угол, на пустынную улицу. Рав Горовиц замер. У входа в синагогу стоял низкий, черный лимузин, с берлинскими номерами.

На кухне квартиры Майеровых было тепло, уютно шипел газ в горелках плиты. Клара резала лук, вытирая тыльной стороной ладони слезы. В приоткрытую дверь слышались, восторженные, детские голоса: «Томаш! Сюда, сюда! Смотри, мышка!».

Ссыпав лук в фаянсовую тарелку, женщина принялась за капусту:

– Я им сделала мышку… – Клара взяла папиросу, – из картона, на веревочке. Надо для Томаша миску приспособить… – госпожа Эпштейнова следила за куриным бульоном. На спинке стула, на развешанном кухонном полотенце, сохла домашняя лапша:

– Он мышку к вечеру разорвет, – усмехнулась мать, – впрочем, картона у тебя много. На второе котлеты пожаришь, и капусту потуши. Сейчас печенье сделаем… – взяв со стола спички, она накрыла большой рукой пальцы дочери:

– Трое у тебя, и кот… – госпожа Эпштейнова погладила женщину по голове, – вы с Людвигом хотели много детей… – Клара всхлипнула: «Лук, мама».

– Лук, – согласилась мать, забрав папиросу. Пожилая женщина затянулась:

– Плакать не надо, дорогая моя. Когда, не о нас будь сказано, дитя умирает, слезы льют. Сейчас радоваться надо, – сняв лапшу, бросив ее в суп, госпожа Эпштейнова вытерла лицо дочери полотенцем. Клара смахнула муку с носа: «Только что мне делать, мама?».

Старомодно уложенные волосы, качнулись, она помешала лапшу:

– Тебе решать… – госпожа Эпштейнова помолчала, – ты взрослая женщина, милая моя. В капусту сахар добавь… – распорядилась мать, снимая фартук:

– Детям она сладкой нравится. Тебе нравилась… – госпожа Эпштейнова прислушалась: «Тихо. Чем они занимаются?».

Мать вернулась на кухню, улыбаясь:

– Кота загоняли, спит в корзинке. Пауль девчонкам буквы показывает… – посмотрев на часы, она засучила рукава:

– Тесто я поставлю, а испечешь сама. Мне старикам надо готовить… – община опекала пожилых людей. Дети из гимназии разносили горячие обеды. Клара смотрела на сильные руки матери:

– Она тоже немолода. Преподает, для синагоги печет, в гимназии отвечает за кухню. Людям, которым община помогает, восьмой, девятый десяток идет. Господи, что с нами будет? – мать открыла дверцу шкафчика, Клара вздрогнула:

– Посуда, новая. Не надо ее брать… – темные глаза госпожи Эпштейновой, внимательно, посмотрели на дочь.

Посуда была из квартиры раввина. Аарон принес ее Кларе. Рав Горовиц смущенно сказал:

– Теперь я могу обедать у тебя, ужинать… – Клара захлопнула дверцу: «Просто посуда».

Мать ничего не ответила. В передней женщина поднялась на цыпочки, поцеловав ее в щеку. Мать была выше. Госпожа Эпштейнова пристроила на голову шляпу:

– Думай, что для детей лучше, Клара… – она обняла дочь, каблуки крепких ботинок простучали по лестнице. С кухни пахло куриным супом и печеньем. Клара поняла:

– Я его с имбирем сделала. Аарон, говорил, что его сестра похожее печет, в Амстердаме. Он здесь стоял… – в дверь позвонили, когда девочки сидели за завтраком. Сегодня спектакля не было, Клара обещала Адели и Сабине прогулку. День оказался хмурым, но девочки, все равно, обрадовались. Клара водила их на деревянные карусели в парке. Она ребенком тоже каталась на лошадках, и залезала в кареты.

Она оставила девочек на кухне, за вафлями и молоком:

– Восемь утра, выходной. Мама, что ли? Или Аарон забыл что-то? – Клара всегда приводила в порядок спальню. Рав Горовиц прощался вечером с девочками, желая им спокойной ночи. Она перестилала кровать, меняла постельное белье:

– Что тебе надо? Он любит тебя. Он всегда о тебе и детях позаботится… – Клара застыла, с подушкой в руках:

– Все равно, хорошо, что я осторожна. Но Людвиг… – она замотала головой, – если он жив? Если он в тюрьме, в лагере? Я никогда, никогда себе такого не прощу… – затолкав белье в корзину, женщина унесла ее в ванную. С кухни слышался шепот, шуршание. Клара крикнула: «Доедайте вафли! Надо чистить зубы, и умываться!». Девочки спали в одной кровати. Аарон, однажды, хотел спеть им колыбельную, но Клара тихо сказала:

– Не надо пока. Они могут об отцах вспомнить. Им тяжело будет… – женщина прикоснулась ладонью к его щеке: «Просто не сейчас».

Открыв дверь, Клара покраснела: «Рав Горовиц, вы неожиданно…». Из-за его спины выступил паренек лет шести, в крепко пошитой суконной курточке, в грубой, вязаной шапке. Он прижимал к груди плетеную корзинку:

– Я Пауль… – медленно, запинаясь, проговорил мальчик, – у меня котик… – крышка корзинки приоткрылась. Клара увидела испуганно прижатые уши, черную шерстку.

– Томаш! – Сабина бежала, протянув руки:

– Тетя Клара, Адель, Томаш… – кот выскочил из корзинки, бросившись навстречу девочке.

Они с Аароном оставили детей в передней. Томаш бодал головой ладошку Сабины, девочки тискали кота. Пауль улыбался:

– Котик дома… И я дома… – на кухне Клара приоткрыла форточку, поставив кофе на плиту: «Курите, рав Горовиц». Аарон зажег ей спичку, на мгновение, задержав ее руку в своей руке:

– Послушай меня, пожалуйста… – днем, или при детях он всегда называл ее госпожой Майеровой.

Аарон вспоминал пустую, хмурую, туманную улицу, крепкие рукопожатия, веселый голос Питера:

– Мы решили начать с самой большой синагоги, и видишь, нам повезло… – Питер взглянул на хронометр:

– Оставаться мы здесь не можем, сам понимаешь. Поедем в отель… – он оглянулся: «Пауль не спит».

Мальчик держал плетеную корзинку, где что-то двигалось.

Границу они миновали без трудностей. Со стороны Судет им отдали честь, и даже не подошли к багажнику. Чешские солдаты, правда, попросили его открыть, но чемодан не тронули. Они остановились в какой-то рощице, Питер признался Генриху:

– Я боялся, что они заинтересуются багажом. Тогда бы все пропало… – Пауль, с котом, устроился на заднем сиденье, под пледом. Перед выездом из Ауссига, они купили корзинку. Кот сам туда запрыгнул, и стал мурлыкать. Генрих, ведя машину, тихо сказал: