Кронштадт - Евгений Львович Войскунский

если дыра во какая и через нее в квартиру и дождь хлещет, и скоро снег понесет. Но вот беда: нехватка стройматериалов в Кронштадте. Израсходовали то, что было, на срочные аварийные нужды, а подвоза новых материалов давно уж нет. Да и рабочих рук не хватает… Блокада…

— Коленька, сделай! — обрадовалась Надя. — А то ведь все погниет в квартире от сырости, от снега.

Следом за Надей Речкалов входит в комнату. Тихо тут, в окно глядит синий вечер, свет еще не зажжен. Вот бы и хорошо в полутьме этой подойти, обнять осторожно… шепнуть слова какие-то… Ну, какие они бывают, слова?..

Он шагнул неудачно, налетел на угол дивана, коленом ударился — как раз на ту ногу пришлось, на которой прошлой зимой было растяжение жил.

А Надя быстрой тенью скользнула к окну, дернула шнур, и черный рулон плотной светомаскировочной бумаги пошел, разматываясь и шурша, книзу. Щелкнул выключатель. Оранжевый матерчатый абажур наполнил комнату неярким светом.

— Садись, Коля, — сказала Надя. — Скоро чай вскипит.

Но сесть Речкалов не успел. Коротко и резко прозвенел звонок. Лиза, наверно (подумал Речкалов), эх, не вовремя пришла, теперь жди другого случая… Но, взглянув на Надю, он вдруг понял: не Лиза звонит. Да и чего ей звонить — у нее, ясное дело, имеется свой ключ…

Надя стояла бледная, глаза потемнели и расширились, руки вцепились в спинку стула. Будто гром грянул у нее над головой.

— Я открою, — сказал Речкалов, и тут опять раздался звонок.

— Нет! — Надя встрепенулась. — Я сама.

Побежала открывать. Речкалов тоже вышел в коридор, освещенный голой подслеповатой лампочкой. Он уже знал, кого сейчас увидит…

Капитан-лейтенант Козырев, потоптавшись у проходной Морзавода, решил было возвратиться на корабль. Однако что-то ему мешало повернуть назад. Не хотелось признаваться самому себе, что душу жгла ревность. Да нет, чепуха… не может быть, чтоб эта девочка… Да это ж друг ее отца (вспомнил он вдруг)! Ну, точно, в Таллине был он с Чернышевым в прошлом году, в августе… Как раз год тому назад, когда мы принимали на борт части прикрытия. Эти двое, Чернышев и… как же его… тоже на «Ч» как-то… лезли напролом сквозь строй бойцов. Друг отца, друг семьи — ага, Речкалов, вот как! Надо же, а казалось, что на «Ч».

Из проходной высыпала бригада Мешкова, что меняла на «Гюйсе» издырявленные, помятые листы наружной обшивки. Один из них, прыщавый, с дерзкой улыбочкой, вытянулся, проходя мимо Козырева, и дурашливо отдал честь, растопырив пятерню у виска. Дружки его засмеялись. Вот же мелочь пузатая — ну, не пузатая, конечно, а отощавшая. В сущности, пацаны, не доигравшие в детские свои игры…

Перекликаясь голосами, часто дающими «петуха», потопали в Северные казармы, в общежитие.

Тут-то и решил Козырев: пойду.

Заставляя себя не спешить, шел по темнеющей улице — главной своей улице в славном городе Кронштадте. Миновал баню. Подходя к хорошо знакомому подъезду, увидел: на втором этаже в окне Лизиной комнаты опустилась светомаскировка и пробилась в левом ее боку узенькая полоска света. Непорядок это. Надо будет сейчас…

Не спеша поднялся наверх, позвонил. Тихо за дверью. Что это… почему Надя не идет открывать? Опять ожгло Козырева. Нетерпеливо снова ткнул в желтую пуговку звонка.

Быстрые шаги в коридоре. Надя отворила, ему в глаза бросилась ее растерянность. Она стискивала на груди отвороты жакетика, ежась от ударившего из двери сквозняка. В коридоре Козырев увидел Речкалова. Медные его скулы (такое было мгновенное впечатление) блестели победно.

Все, все, к чертям, пронеслось у Козырева в голове.

Он сказал, холодно осклабясь:

— Шел мимо, вижу — маскировка у вас пропускает свет, исправьте.

И вышел твердыми шагами, захлопнув за собою дверь.

Три недели не утихали в доке лязг железа, пулеметный стук пневматических молотков, сухой треск электросварки. Пока корпусники ставили новые листы обшивки, слесаря из механического цеха выправили, отцентровали правую линию вала, отремонтировали рулевое устройство. В конце сентября «Гюйс» вывели из дока и поставили у заводской южной стенки. Оставалось привести в порядок двигатели.

За это время на корабле произошло два события. Первым был уход Уманского. Еще перед началом войны рекомендовал Балыкин переаттестовать Уманского из медиков в политработники, и соответствующие бумаги пошли в политуправление флота. Движение бумаг, однако, застопорилось — не потому, что недостоин был Уманский такой чести, а потому, что не до Уманского было в первые военные месяцы. В мае о нем вспомнили — вызвали его кадровики, а потом и начальник Пубалта. И уж решена была переаттестация, но — после того, как он, Уманский, отплавает кампанию.

И вот теперь пришел приказ: Уманского из военфельдшеров произвели в политруки и назначили военкомом на базовый тральщик «Шпиль» — однотипный корабль из другого дивизиона. Перед его уходом провели партийное собрание, Уманский отчитался за истекший период. Маленький, с тонкой шеей, торчащей из широковатого воротника кителя, с новыми нашивками — золотыми с красным просветом — на рукавах, он говорил, строго оглядывая собрание:

— Вся работа была нацелена на воспитание ненависти к врагу…

Он говорил:

— Последний бой показал, что экипаж подготовлен к выполнению боевых задач любой сложности. Все коммунисты и комсомольцы действовали грамотно и храбро на боевых постах…

Он упомянул комсомольца Плахоткина, павшего в бою смертью храбрых. (Ах, Плахоткин Костя, смешливый маленький сигнальщик с большим биноклем на груди, недолго ты прожил на свете, лег в каменистую землю острова Лавенсари, и грянул над ранней твоей могилой винтовочный залп, и полетело в тихий город Муром, что на высоком берегу Оки, письмо, на которое прольются слезы твоей матери и сестер…)

Он говорил:

— Мы приняли в члены партии товарищей Козырева и Фарафонова, а в кандидаты — Толоконникова, Кобыльского и Ржанникова. Но база роста у нас еще большая. Считаю на очереди дня вовлечение в ряды партии товарищей Слюсаря, Иноземцева, Галкина, Тюрикова…

Парторгом вместо Уманского избрали мичмана Анастасьева. А спустя несколько дней появился на корабле новый военфельдшер — двадцатилетний мальчик по фамилии Толстоухов, только что прошедший стажировку в Кронштадтском военно-морском госпитале. Был он стеснительный, с круглыми и румяными, вопреки блокаде, щеками. Козырев из беседы с новым фельдшером вынес впечатление, что он недалек, но старателен. Очень нажимал командир на содержание корабля в чистоте («Ваш предшественник, — говорил он, — много для этого сделал, и я хотел бы, чтобы вы…»). Балыкин тоже беседовал с Толстоуховым и, выяснив, что тот на кораблях ранее не служил, велел хорошенько изучить устройство корабля.

За ужином Слюсарь присматривался к румяному мальчику-фельдшеру, не поднимавшему глаз от тарелки, а потом обратился к