Смерть в Лиссабоне - Роберт Уилсон

Мы встали. Он протянул руку, ища руку Луизы. Она позволила ему взять ее руку в свою, и он поднес ее к губам, отчего Луизу слегка передернуло.

— Вы прожили удивительную жизнь, сеньор Фельзен, — сказала она, чтобы скрыть замешательство.

— Мы все тогда жили великой жизнью, — сказал Фельзен, глядя в подернутую туманом даль. — Даже мелкий эсэсовский прихвостень тогда, сам того не ведая, был причастен к величию. Я двадцать лет размышлял над этим в Кашиаше и пришел к выводу, что предпочел бы жизнь попроще. Тогда и сожалений было бы меньше.

— О чем же вы жалеете больше всего? — спросила Луиза.

— Вы, наверно, не чужды романтики и можете подумать, что… — Он вдруг замолчал, ожидая каких-то слов от Луизы, но она молчала. — Может быть, после всего, что я вам рассказал, вы сами мне подскажете, о чем мне следует сожалеть больше всего?

Она не ответила. Похоже, это его огорчило.

— Это не Эва. Жаль, конечно, что под конец я вызывал в ней лишь презрение, но в этом виноват я сам, мое бездействие, инертность, — сказал он, ерзая под одеялами. — Но уж если говорить, о чем я сожалею больше всего, так это то, что я сделал с этим англичанином Эдвардом Бертоном. Не знаю, как это вышло. Многие годы я пытался это понять — винил Абрантеша, винил пьянство. Считал даже, что все произошло из-за той девушки-голландки, которая украла у меня запонки. Но и за двадцать лет в Кашиаше, когда у меня было время подумать, я так и не понял, в чем тут было дело. Решил, что меня тогда просто бес попутал. А теперь, сеньора Мадругада, — сказал он, — я человек конченый.

Голова его упала на грудь.

В сейфе мы отыскали копии документов, доказывавшие происхождение золота. Были там и фотографии — Фельзена с Абрантешем и членами семьи последнего, в том числе и молодым Мануэлом.

Луиза довезла меня в Пасу-де-Аркуш, а сама отправилась в Лиссабон. Я позавтракал в баре Антониу Боррегу. Кроме нас, в баре никого не было.

— Ты выглядишь утомленным, Зе, — сказал он, ставя передо мной кофе и тост с маслом.

— Я не спал ночь.

— И ешь ты плохо.

— Да.

— Приготовить тебе что-нибудь?

— Нет. И так вполне достаточно.

— А что помешало тебе выспаться?

— Работа… как всегда.

— Я слышал, что у тебя в доме был обыск и что Фауштинью арестован.

Я откусил тост, запил его кофе.

— И что ты вдобавок попал под трамвай, — сказал он.

— Попал?

— Ну, это я так выразился. Это что, твоя девушка тебя сейчас подвозила?

— Сидя здесь, ты все замечаешь, Антониу, верно? — сказал я. — И на улицу выходить не надо. Новости сами идут к тебе.

— Такая уж профессия, — сказал он. — Смысл ее ведь не только в том, чтобы разливать напитки.

Я налил себе еще кофе, добавил молока.

— Ты ведь был в Кашиаше до последнего, до тысяча девятьсот семьдесят четвертого года?

— Да. А в семьдесят четвертом вышел, чтобы работать и наблюдать.

— Тебе что-нибудь говорит фамилия Фельзен? Клаус Фельзен?

— Слышал. Он сидел за убийство. Но политические и уголовники между собой не общались. Нас содержали отдельно.

— Ты знаешь что-нибудь о женщине по имени Мария Антония Мединаш?

Молчание. Я поднял взгляд. Прикрыв глаза, он пощипывал переносицу.

— Я просто пытаюсь припомнить, — сказал он. — Она что, уголовница?

— Не знаю. Я вообще ничего о ней не знаю. Знаю только имя.

— Среди политических ее не было… это точно.

— У тебя есть друзья, у которых ты мог бы расспросить о ней?

— Друзья?

— Ну, если хочешь, товарищи, — сказал я, и он усмехнулся.

Дома я застал Оливию в ванной. Она чистила зубы.

— Ну, что поделывала? — осведомился я по-английски.

— Делала то, что велел мне папа, — сказала она, досадливо отводя взгляд.

— Ты ночевала дома?

— Ты ведь так распорядился, — сказала она. — Я и повела себя как послушная девочка.

— Как же ты вернулась?

— Сеньор Родригеш после ужина отвез меня домой.

— Только тебя? Один? — спросил я, чувствуя, как у меня внезапно холодеют пальцы.

— Больше никто уезжать не захотел, — сказала она. — И я чувствовала себя дура дурой!

— О чем же вы говорили по дороге с сеньором Родригешем?

— Не помню. О всяких пустяках.

— Постарайся припомнить, — сказал я.

Она выплюнула пасту и прополоскала рот.

— Ах да, вспомнила. Он расспрашивал меня о Smashing Pumpkins.

— О тыквах?

— Так называется группа, папа, — сказала она. — Вокально-инструментальный ансамбль.

После этого я, не объясняя причины, сказал ей, что общаться с семейством Родригеш она больше не должна.

05.30. Пятница, 26 июня 199…

Пасу-де-Аркуш.

Лиссабон.

Я лежал без сна, слушая гул машин на улице, курил и в сотый раз перечитывал результаты лабораторного анализа, проведенного экспертом Фернандой Рамалью. Через два часа должен был разразиться газетный скандал, и жизнь моя круто изменилась бы. А я этого не хотел. Я хотел жить по-прежнему.

Прошедшая неделя была бурной. Когда Луиза сообщила мне, что выпуск журнала зависит от ее отца, я полагал, что все уже готово и ему остается только дать отмашку, но оказалось, что нет договоренности даже с типографией и требуются большие деньги, чтобы выпустить тираж. Типографии в наши дни не простаивают в ожидании работы, машины не должны ни на секунду останавливаться. Переговоры и подготовка заняли неделю. У него было время подумать.

Ему требовалась сенсация, но в качестве таковой он получил нечто настолько серьезное, что могло радикально изменить политический ландшафт, как изменил его памятник маркизу де Помбалу. Отца Луизы надо было убедить, для чего я должен был предстать перед ним и советом директоров, в который входили Луиза и главный редактор. От меня требовалось представить доказательства против Мигела да Кошта Родригеша и причины, побудившие меня начать всю эту кампанию.

Редактор нервничал. Это был умный и образованный человек, сформировавшийся, однако, в то время, когда пресса все еще питала глубокое почтение к видным общественным деятелям и когда журналистам указывали, что и как им надо писать. В его глазах директор «Банку де Осеану и Роша» был крупной фигурой, окруженной влиятельными друзьями. К тому же он был женат на женщине, происходившей из хорошей семьи, крайне набожной, в то время как Катарина Оливейра…