Алексей Орлов - Нина Молева

— Болезнь-то что — похоже, государыня, умом тронулся.

— Полно тебе, Анна Степановна, скажешь тоже.

— Как хочешь, государыня, а иначе не сказать, — жена на руках померла. Дышать ей трудно было, так Григорий Григорьевич ее все последние ночи на руках носил — то по покоям, то по балкону, а то и по парку. Носил да баюкал, как малое дитя. Врачи уговорят — на минуту на постелю опустит и опять на руки берет.

— Это Гриша-то?

— Что, государыня, она уж дух испустила, вот тут он и тронулся в уме: ни за что отдавать не хотел. Покойницу в свою постелю пристраивать стал. Мол, тут лучше отогреется, в себя придет. На подушки посадил да и косы расчесывать принялся. Еле оторвали, право слово.

— Чтоб Григорий Григорьевич да таким оказался…

— Ваше сиятельство! Вот радость-то несказанная для графа Григория Григорьевича, вот радость!

— Здорово, Филимонушка. Что братец?

— Да что тут скажешь, ваше сиятельство. Телом-то наш граф, может, и здоров, а душой… Цельными днями по покоям ходит. Молчит, кушать не позовешь — не вспомнит. И все графинюшку нашу, царство ей, ангельской душеньке, небесное, поминает. Как гулять любила, к каким цветочкам благорасположение имела, как его сиятельство звала. И правда, есть что вспомнить: ласково таково, радостно, словно песню поет. Да что там!

— Еще и ты, Филимонушка! Тебе бы братца поддержать, развлечь, а ты, как баба, разнюнился.

— Ваша правда, ваше сиятельство, да больно ладно граф с графинюшкой жили. Света Божьего друг за дружкой не видели. Куда он, туда и она, он отойдет ненадолго, места себе Катерина Николаевна не находит — не случилось ли чего, нет ли беды какой. Увидит Григория Григорьевича, вся засветится, смехом так и зальется: «Соколик мой, милый мой!» Иных слов для супруга и не знала.

— Да кто бы подумал, что кузина так быстро приберется.

— Теперь-то уж дело прошлое, ваше сиятельство, только здоровье у графинюшки всегда было слабое. Не то чтобы хворала, а так — зябла все, тепла искала. Чтобы на крыльцо аль в прихожую выбежать — никогда. Всегда в шаль укутается.

— Все думалось, в замужестве сил наберется, расцветет.

— Да вот не набралась, не судил Господь.

— Врачи опять-таки за границей.

— Что вы, ваше сиятельство! Мало ли ихнего народу у нас перебывало. Где его сиятельство о каком лекаре ни услышит, тотчас к нему с графинюшкой едут. Что денег переплачено было, а толку?

— И деток не оставила.

— По моему разумению, валю сиятельство, то графинюшку и сгубило: каких только снадобий не принимала, чтоб забрюхатеть. Уж граф как отговаривал, успокаивал, слышать не хотела.

Шаги тяжелые. Неверные. Половицы то заскрипят, то притихнут. Слова тихие. Невнятные. Портьера на двери заколыхалась. Снова опала. Не уходит ли?

— Ваше сиятельство!

— А, это ты, Филимон.

— Я-с. Граф Алексей Григорьевич к вам, ваше сиятельство.

— Алексей Григорьевич… Повременить вели… недосуг мне…

— Братец! Гриша…

— Зовет кто?

— Братец, неужтр не узнал?

— Братец…

— Алеша я, братец, да погляди ж ты на меня.

— Братед… Пойти графинюшку упредить, чтобы убралась. Не любит неубранной к гостям выходить. Сейчас упредить…

— Гришенька!

— Гости собираться начинают. Филимон, слышишь? Гости.

— Ваше сиятельство, да вы графа за ручки возьмите, к себе поверните. Может, тогда и увидит. Тихонечко только, не испужать бы.

— Ты, Алеша? А все тебя ждал. К Катеньке пойдем. Давненько не видались. Скучала она по тебе. Слова хорошие говорила.

— Может, тут присядем, братец. Поговорим.

— Чего же тут, на проходе-то. Мы к Катеньке пойдем. Вот только запамятовал я, где покои-то графинюшкины. Экой бестолковый! Сюда ли, туда ли?

— Не беспокой себя, Гриша. Филимон все что надо сделает. Все найдет.

— Найдет, говоришь. Не найдет, Алеша. Господи, что же это я! Катенька-то наша, графинюшка… Слыхал, братец, не вернулась. Не захотела. Как просил Христом Богом, не оставляла бы меня одного. Улыбнулась так еле-еле, головкой покачала, и нет ее. Нету, братец. Один я, как перст.

— Какие слова-то тебе, братец, сказать?

— Нету таких слов, Алеша, и быть не может. Ушла Катенька.

— Братец, чем так душу-то себе бередить, может, поехал бы ко мне в Остров. Или к нашему Владимиру Григорьевичу в Отрадное. К нему-то подале, а ко мне рукой подать. Мы бы и расставаться с тобой не стали, помнишь, как в Кенигсберге. Плохо ли?

— Нет уж, здесь, останусь. С ней, с голубкой моей. Слышь, фортепианы отозвались. Не она ли, не Катерина Николаевна ли?

— Был, старинушка, у Гриши?

— Был. Вчерась, сразу по приезде, и сегодня с раннего утра.

— Как нашел его? Тебе виднее, мы-то с Владимиром Григорьевичем чуть не каждый день его видим.

— Обмануть бы себя хотелось, да что уж — плох наш богатырь. Совсем плох.

— То, что в разуме помутился, лекари говорят и пройти может, успокоиться. Время нужно.

— Не о том я, Владимир, что бредит. Оно и впрямь, случается, проходит. Другое — сдавать Гриша начал.

— Постарел, на твой глаз?

— Ему до пятидесяти уж совсем недалеко, известно, не молодость. Только он вроде как от жизни отвернулся. В себя глядеть стал. Как древний старец какой. Узнал он меня сразу. Про графинюшку рассказывать стал. Заплакал. А потом как отрезало: не видит, не слышит, интересу ни к чему не имеет. Долго я с ним просидел, по саду походил. Вдруг он на меня ясно-ясно так поглядел: «Не трать на меня сил, старинушка. Не стану я без Кати жить. Бог не приберет, сам уйду. Не стану муку такую терпеть». У меня сердце зашлось. А он пошел так по аллее — не оглянулся. Я было за ним, а он все шагу прибавляет, видно, сердится.

— Может, со временем обойдется. Лейб-медика бы позвать.

— Да ты что, Владимир Григорьевич, в себе ли? Не о том речь, что от Роджерсона всегда-то проку мало было. Зачем дворцу такую радость дарить? Наша Анна Степановна и так передавала, больно государыня Гришей интересовалась. Как весть о кончине графинюшки дошла, чуть в ладони не захлопала. Как же это, мол, наш красавец любви своей лишился. Чего же это гнилое деревце себе согнул?

— Полно, Алеша, когда все было. Поди, уж быльем поросло. С чего государыне Грише зла желать.