Лестница на шкаф - Михаил Юдсон

Иль смотрел, разинув рот. «Я наблюдатель. Я всегда (как правило) всего только наблюдатель. На ель незримо взгромоздясь, как сказывал Савельич. Не бегу, но и не рублю. Голова отдельная, наблюдающая. Что, глядь, на блюде поднесет судьба. Но Яша… До чего резов — орудует кинжалом-сикой прямо по-мясницки, лихо мататьяхает, с душой — прирожденный резник».

Яша обернулся к Илю и прорычал:

— Ну?! Шустро! Работай!

— Застряло! — закричал Иль, дергая затвор «кузи». — Заело!

Еще бы ему не заесть, давно проржавел насквозь. «Застрелю-ю!» — заныл он, пугая врага. Придется автоматом действовать, как небольшой дубиной. Пришел черед. Мой йом. Потехи шаа, как говаривал зампотех Ханаан.

Аразы подступали. Внезапно ближайший, изготовившийся кинуться, вздохнул, опустился на мозолистые колени, наклонился вперед и упал набок. Рядом свалился еще один злой, за ним еще и еще — словно какая-то сила разрушала проклятую пирамиду. Странно знакомая фигура мелькнула перед глазами Иля. Ему показалось, что он ошибся, но нет — он действительно увидел штабного хромоножку Шнеура-Залмана. Этого еще недоумка…

— Прочь! — завопил Иль. — Прочь, дурачок!

Но Шнеур-Залман и не думал убегать. И он вовсе не хромал. Он оглянулся на Иля и улыбнулся краешком своих заячьих губ. Потом он поднял правую ладонь вертикально, как бы приветствуя, и из ладони ударил луч — тонкий, ослепительно желтый, он прожег огромное гнилое дерево у аразских бараков, оно вспыхнуло, запылало, оттуда посыпались «повинники» и побежали на четвереньках. Шнеур-Залман улыбался, взгляд у него был немигающий, отрешенный, уши шевелились, загибались, сворачиваясь в трубочку, в свиток. Шнеур плавно повел ладонью, и луч прошелся по толпе — она распалась, аразы заметались, топча и увеча ближних, наступая на упавших, зажимая распоротые животы. Фаланга рассыпалась. Яша сноровисто лег ничком, чтоб не зацепило, привычно замер в позе смиренного штрафника-разбойника: глаза уткнуты, уши заткнуты, нож в зубах — не жги меня, Хранитель, я свой!

Отвратительный запах паленой шерсти, горелого мясца, жженого Сада вбился в ноздри, в глотку — Иль закашлялся, согнувшись, легкие раздирало. Шнеур-Залман, поморщившись, шагнул к Илю и как молотом добродушно шарахнул его по спине между лопаток:

— Сейчас утихнет. Потерпите. Все уже кончилось, зец…

Но нет, нет — не кончилось, не свезло. Сад, агонизируя, задергался — и араз с волочащимися в пыли кишками, щетинистый, в продранном бабьем платке выхрипнул в небо какую-то слезную угрозу и кинулся, повиснул, клацнув Иля в горло. Промахнулся, прокусил ключицу, судорожно выплеснул яд и обмяк, отвалившись, уходя в зазвездные луга ПА, деформируясь на глазах, обращаясь во что-то вроде пористого окаменелого куста.

«От терь — зец, софяк!» — мелькнуло внятно в голове укушенного Стража. Боль жуткая, жгучая, обжигающая — раскаленным жалом вонзилась, разлилась, затопила — и Иль не видел ничего больше дальше.

8

Муть. Туман. Намеренно колышущийся, мешающий, а пусть. Туманно, то манна… Вот в Книге повествуется о двух братьях-писцах с тростинками за ушами, размазывающих кашу по пустыне чистого листа.

В тумане бродят люди, перекликаются:

— Заносите его… вот так, культями вперед…

— Зец, отпрыгался.

— Швах дело. Ну что, пилить с черепа начнем?

— Сперва зеркало занавесь да к образу поднеси…

— О, туманится! Дышит… Дышло сокращается.

— Тогда со льда сюда клади.

Далекий тихий колокольчик в тумане — дон-донн. Уход стад на ладан. По ком звон? По помкомвзвода звена «розы». Господи, это я — Иль. Немилосердно трещит эта кость, как там ее — ага, голова, и разламывается на задах — верно, затылок… Захолел я. Холодно. Охолеваю? Пусть кладут меня на носилки, несут, рассматривают в золотой лорнет… и явится врачеватель, парацельс из Лазарета, воскресну… Музыка над нами какая-то медная, нудная, вагнерическая, гонор Рейна, бронза во всю ивановскую, или нет, вроде Гендельсон, опусня, но на барабанах, посохах дождя, тарелках, «Отходная», точно… Значит, очнулся, но недвижим. Темно, как у Будки в желудке. Скорлупчатая тьма. Да скроется!.. Стук-стук. Скоро чать? Да скребутся мы!.. Вавка у меня, мемка, нунка. А вдруг вновь в плену… у ваввавских племен… безбашенных… и плакали наши… Парх, тот мимо пройдет, не тронув, но мародер-самаритянин…

Он лежал, а кто-то неразличимый стоял над ним, что-то делал, копался в нем, тихонько позвякивая, и напевал негромким мужественным голосом: «Груду гадов уложили на межу, жили-были, не тужили, джип, джин, джу».

«У своих», — облегченно понял Иль, слабо задвигал губами, забубукал, пытаясь сказать.

— Зажим, — потребовал мужественный голос, и Иль тут почувствовал, что рот ему сдавили металлической прищепкой.

Голоса, распихивая туман, приблизились и стали совещаться:

— Дак у него жар… Вот умора! Пульс жидкий, частый… Дыхань слабая, дохлая…

— И не диво — епитрахильный клапан запал под камилавку…

— Э-э, колено Галена ему в тухес… Я тут безымянным пальцем ректальную температуру померил…

— Может, пора ему жилы отворить? С мясом вырвать?

— А может, лучше горячим воздухом его в дупло надуть? Вдохнуть жизнь?

— Поможет, как Лазарю припарки. Резекцию бы ему забацать с трепанацией! И хворь отступит, и начинку вытряхнет, и шкуру выдубит…

— Тише, коллеги, ради Семерых, он же слушает… Мочка наливается.

— Да чего с ним вошкаться! Катетер в ухо — и… Чья это кошка тут трется?

— Печка! Пошла отсюда, Печка! Ну ладно, дайте ей кусочек…

— Противоаразное ему ввели? Сшивайте… Да мездру мозга не повредите… Куда нейроскорняк ушел?

— Иглу моет.

— О, Лазарь! И так сойдет, не цадик.

Мужественный голос снова задудел, насвистывая, видимо, в такт стежкам: «Буйну голову сложили, но скажу — жили-были, не тужили, джип, джин, джу…»

Иль почувствовал, что его переворачивают, как лодку, и вроде снимают с телеги, и вздохнул.

— Обручи на глаза набиты? Втулку поправьте, потуже… Челюсть подвязали? Ладно, везите в палату.

Так Иль очутился в полевом им. Маймонида госпитале Стражи (в обиходе — в «больничке»), в отделении травматической геулы, в седьмой палате, у окна. Плотная повязка на глазах не мешала понять, что вот оно окно — оттуда дует пыльно, подоконник шероховатый с отколупанной краской нащупывался, тумбочка возле кровати.

В палате обитали еще несколько больных (раны у всех были разные — в основном, по отзывам, душа болела). Они вечно трындели между собой о всякой всячине, а Иль лежал и помалкивал, слабо улыбаясь (он был, увы, туг на глаз, зато на ухо зорок). Рассказывали байки про чудесные исцеления в соседнем онкокорпусе — золы с солью выпил и полегчало! — рассуждали о монотеизме и полигамии. Много галдели о раздольном питании. Иль внимал. Звуки и запахи. Из коридора, с кухни сроду несло горелым, куропаточье сало скворчало, в котле явно варилась манная каша со шкварками — радость к обеду, наш бенициллин. Кто-то незримый, бесплотный, топая, приносил Илю судки с кушаньями, сопя, подсовывал и менял судно. Кормили сносно, хватало досыта. Вечернюю лепешку из-под носа незрячего не выхватывали, обглоданные мослы в миску в шутку не подбрасывали — уважали, грех жаловаться. Вообще относились к нему заботливо, с сочувствием — мужественный Страж, пострадал в Саду, победил смуту, сумрак съел контуры, но сохранил рассудок, боевой тов, всего заштопали, вот и лежит теперь сплошь в повязках, без зрения, как в норе, помяни Лазарь кротость его… Иль даже прослушал быль, как нашли его под грудой битых тел и на мотоволокуше доставили в больничку.