Честный проигрыш - Айрис Мердок

Таллис ответил улыбкой.

Дверь за Джулиусом закрылась, и весь дом сразу наполнился звуками. За стенкой визжали, в комнате напротив завывал джаз, сверху, от курдов, неслась перебранка, и Леонард громко звал сына.

— Иду, папа, иду-иду.

Голубой «хиллман-минкс» двигался к югу. Исполосованная тенями тополей солнечная дорога все время шла прямо и прямо. Вытянутая рука Саймона лежала на спинке сиденья.

— Мы думали о себе.

— Ощущали такое огромное облегчение.

— Если б мы побольше думали о них!

— Но ведь казалось разумным хранить молчание и ждать.

— Господи, если б мы повели себя иначе!

— Не надо так много думать об этом, Саймон.

— Нам полегчало. Мы опять обрели друг друга. Было так восхитительно снова вернуться домой и в мир нашей любви. В тот вечер у меня голова кружилась от счастья. Было такое ощущение, словно я вырвался из страшных джунглей. То, что осталось за спиной, было таким запутанным, непонятным. Я не хотел больше думать об этом. Казалось, моя вина тоже осталась где-то там, позади, и теперь на мне не лежит никаких обязательств, кроме лишь одного: любить тебя.

— Мы слишком замкнулись в своей любви.

— Аксель, не хочешь же ты сказать…

— Нет, конечно, да перестань ты пугаться! Я просто имел в виду, что нам надо больше общаться с людьми, больше, чем прежде, жить в открытую. Мы слишком прятались в своем потайном мире.

— Да. Знаешь, если б мы чаще выходили вместе, это, наверно, придало бы мне уверенности.

— Скорее всего, это связано с нашей гомосексуальностью. Все мы живем в легком страхе перед обществом. Пытаемся прятаться. А это плохо.

— Но ты ведь не хочешь послать письмо в «Таймс» и огласить все в Уайтхолле?

— Нет. Это их не касается. Но и мы не должны таиться. Не будь наша жизнь так закрыта, мы не попали бы в сети этой чудовищной мистификации.

— О боже, — вздрогнул Саймон. — Знаю, знаю. Это моя вина, это моих рук дело…

Они опять и опять возвращались к этому разговору. Терпеливо и вдумчиво Аксель шел с Саймоном по кругу самообвинений, объяснений, оправданий, новых самообвинений. И каждый раз добавлял что-то, уточнял, указывал, пытался прояснить меру ответственности и невиновности, пытался помочь Саймону принять и осмыслить все чудовищные детали случившегося.

— Нет, — возразил он на этот раз. — Если подумать обо всех дьявольских хитросплетениях, приведших в конце концов к смерти Руперта, и о том, как ничтожно мало все мы в каждый отдельный момент знали о ситуации в целом и о возможных последствиях…

— Но я поступал дурно, зная, что поступаю дурно. Все остальные просто бродили в потемках. Если бы я не начал врать тебе, если бы рассказал всю правду…

— …то Джулиус вряд ли поведал бы тебе о своем милом плане.

— Но если бы я рассказал тебе сразу же после, после того, как Джулиус пришел в музей…

— Мы все равно могли бы счесть разумным промолчать… и даже наверняка пришли бы к такому решению. Единственный в нашем кругу, кто инстинктивно поступает правильно, — это Таллис. Он не раздумывая повел Джулиуса к телефону.

— Да. Таллис поступил правильно. Он понял, что здесь кроется смертельная опасность.

— А мы были слишком поглощены собой. И нам казалось: другие и сами справятся.

— И все-таки, Аксель, мне не уйти от мысли, что я виновнее всех. Позволил Джулиусу вить из себя веревки.

— Дорогой мальчик, и я виновен. Мне было не вообразить, что Джулиус способен стать творцом подлинного несчастья. А ведь я видел, как он и раньше проделывал что-то похожее. Но не пытался ему помешать, потому что дружба с ним льстила, льстило, что для кого-то он опасен, а для меня — нисколько. Это же повторилось и сейчас. Очарованный Джулиусом, я просто растаял, а когда начал что-то подозревать, разглядел только то, что связано с тобой. В тот день, когда мы ехали от Руперта (после того, как ты столкнул Джулиуса в бассейн) и ты попросил меня остановиться, я был уверен, что сейчас ты скажешь, что уходишь от меня с Джулиусом.

— Ох, Аксель, Аксель…

— Сейчас это, слава богу, звучит как бред. А что до твоего вранья, то почему ты врал? Потому что боялся. А этого не должно было быть. Страх появился вовсе не оттого, что порой я тебя доводил и осаживал. Подкусывать друг друга для любовников нормально. Но я не открывался до конца. Ты это чувствовал, и это тебя пугало.

— Да, я это чувствовал, — подтвердил Саймон. — Но и в этом виноват я. Как вообще получилось, что ты вдруг заинтересовался мной! Рядом с тобой я такое ничтожество. Я знал, что ты ненавидишь стаю, а я был ее неотъемлемой частью. Джулиус без труда убедил меня, что при первом же подозрении ты не колеблясь вышвырнешь меня вон.

— А тебе следовало бы понять, что это чушь. Надеяться и верить — тоже храбрость. И если ты сомневался, то я сам вызвал эти сомнения, сохраняя между нами дистанцию, скрывая от тебя часть своей души, которую, в случае надобности, смог бы увезти незапятнанной в иные края. Делал я это и от трусости, и из гордости. Хотел точно знать, что если и потерплю крах здесь, то все-таки сохраню некую часть себя, никогда не участвовавшую в этой истории, а значит, не разбитую и даже не разочарованную. Эта моя осторожность вытекала из неспособности любить полной мерой. Ты не таил ничего, а я берегся. А значит, и не заслуживал полного и безграничного доверия.

— Аксель, но ты не уедешь в иные края? Скажи мне!

— Перестань задавать этот глупый вопрос. Ведь ты понимаешь, что мы сейчас ближе, чем были когда-либо прежде.

— И ты не бросишь меня?

— Нет, дурачок. А ты меня?

— Аксель, на чем я могу поклясться?..

— Ну хватит, хватит.

— Но ты никогда не бросишь меня?

— Откуда я знаю? У меня в мыслях этого нет, вот и все. Я люблю тебя, вот и все.

— И ты не сдерешь с меня кожу?

— Откуда я знаю, малыш?

— Ты правильно говоришь, что я должен был лучше соображать во время всей этой истории с Джулиусом.

— Тебе стоило проявить смелость, как тогда, в ресторане.

— Аксель, у нас все будет хорошо?

— Шанс есть. Взаимная любовь — безусловная ценность в этой юдоли слез и печали. И встречается очень редко. Но, как ты знаешь, может быть и коварной.

— Аксель, но после всего случившегося ты откроешь мне наконец этот тайник души, не будешь больше от меня прятаться?

— Попробую. Никому прежде не открывал. Любовь — очень трудная штука, Саймон. Становясь старше, начинаешь это понимать.

— А для меня она легка. Для меня нет ничего легче, чем любить тебя.