Господин Гексоген - Александр Андреевич Проханов

трухлявого Истукана мы опрокинем. Народ, как Перуна, кинет его в реку. Пусть посмертно, но его будут судить… Уж мы позаботимся, чтобы суд был открытым и честным!»

Лицо Дочери стало беспощадным. Казалось, из округлившихся глаз сыпались рысьи зеленые блестки. Острые ногти впились в кожаную обивку кресла.

– Когда отец был здоров и силен, этот сучий Мэр бегал на задних лапках, как кобелек. Помню, он приехал к нам на дачу поздравить отца с днем рождения. Отец слегка подвыпил, спросил Мэра, можно ли ему до конца доверять, ибо возможны политические осложнения. Мэр ответил: «Доверяйте, как верной собаке». Тогда отец взял костяной рожок для одевания обуви, на длинной рукоятке. Кинул его с веранды в кусты. «Принеси», – сказал он Мэру в своей обычной шутливой манере. Мэр на четвереньках сбежал с веранды, скрылся в кустах, полаял там и через несколько минут, на четвереньках же, держа рожок в зубах, принес его отцу. Отец, как верному псу, чесал ему за ухом, кормил ветчиной с ладони. Теперь же, когда отец ослабел, Мэр плетет интриги и строит козни. Опять приходил недавно, клялся в вечной любви, а глаза бесстыжие, лживые… Но все равно, господа, это не повод, чтобы устранять олигархов. Это может разрушить хрупкую систему сдержек и противовесов, установленную отцом. – Дочь снова попыталась подняться, и опять Гречишников опередил ее и сменил кассету.

– Мне не хотелось прокручивать этот кусок, ибо он мерзкий, характеризует этих людей как отвратительных рептилий. Но я прошу вас послушать, и это будет последний мой аргумент.

Кассета зазвучала, послышалось звяканье тарелок, стук вилок, звон стеклянных бокалов. Белосельцев уже догадывался, каков будет фрагмент записи, насколько он невыносим и оскорбителен для самонадеянной гордой женщины.

«– Ну, а какова Дочь, сука вероломная! – послышался визгливый голос Зарецкого, и Белосельцев вспомнил, как ерзали под столом его ноги и на длинном беличьем лице обнажились желтые резцы. – Божилась, что поддержит Премьера, а сама за моей спиной снюхалась с Избранником. Неблагодарная сука! И это после всего, что я для нее сделал!

– Мне показывали виллу в Австрийских Альпах, которую ты для нее построил, – был узнаваем хохоток Астроса, его жизнерадостные интонации. – Говорят, вы уже побывали там вместе? И как прошел ваш медовый месяц?

– Терпел ее свиную похоть, от которой содрогались Альпы, и ее звериный рев, который воскрешал альпийское предание о страшном оборотне, плотоядной женщине-волчице.

– Когда ей особенно хорошо, она хватает тебя за ягодицы и старается разорвать надвое?

– Похотливая сука! Ей мало двоих и троих, ей нужна толпа мужчин.

– В самые острые, сладострастные минуты она начинает материться, как дворничиха?

– В постели ей нужны штангисты и тяжелоатлеты. А еще лучше танкисты и бульдозеристы вместе с гусеничными машинами.

– У нее на правом бедре родимое пятно, напоминающее дубовый листок?

– Да ладно притворяться ясновидящим. Твои с ней похождения хорошо известны. У меня есть фотография виллы, которую ты ей построил в Ницце.

– Я вовремя опомнился. Быть ее любовником – слишком большая плата за акции коммуникационных корпораций. Теперь, надеюсь, и к тебе пришло отрезвление.

– Сука продажная!..»

Пленка умолкла. Дочь встала с кресла, бледная, но спокойная. Казалось, к ее лицу приложили раскаленный на морозе топор, и он обесцветил ее лицо. Она подняла на Гречишникова надменные глаза и холодно, четко выговаривая слова, произнесла:

– Вам действительно не следовало прокручивать эту пленку. Теперь ее содержание будет всегда ассоциироваться с вами. Мы слышали голоса двух негодяев, грязно говоривших о женщине. Это водится среди мужчин, и не только в казармах. Но все это не дает мне повода дать волю личным чувствам. Интересы власти требуют, чтобы вы оставили этих людей в покое. Будем принимать их такими, какие они есть. Но и такими они остаются полезны для власти. Я вас провожу!

Она выпроваживала их, спускаясь следом по лестнице на солнечную веранду. Собиралась распроститься и уйти в далекую гостиную, где в лучах вечернего солнца светился драгоценный, из узорных стекол, абажур. Но к дому из аллеи вынырнул кортеж лакированных темных машин, наполнив длинными сияющими телами лужайку у клумбы. Из черного лимузина, поддерживаемый охранниками, тяжко, повисая на их сильных руках, поднялся Президент.

Глава двадцать вторая

Истукана под руки ввели на веранду, опустили в плетеное кресло. Нога в мягкой туфле, криво поставленная на пол, причиняла ему неудобство. Долго, напрягая все силы, он сдвигал ее, пока она не заняла естественное положение. Убедившись, что он плотно уселся и все его грузное, отечное тело киселеобразно расплылось по креслу, одутловатая голова удерживается на жирной шее, а немощные, склеротичные пальцы ухватились за плетеные ручки, охранники ушли с веранды. Они встали внизу у ступенек, где переливался черной горой стекла и металла президентский лимузин и в хвост ему причалил огромный, словно из черного кварца, фургон реанимационной машины.

Истукан молча сидел в кресле, тяжело дыша, словно давал успокоиться растревоженному, наполнявшему его студню. Его губы были в лиловых пятнах, обвислые щеки сплошь покрывала красно-фиолетовая сетка лопнувших капилляров, из глаз сочилась желтоватая жижа, сквозь редкую седину просвечивала голубоватая кожа черепа. Было видно, что он страдает. Боль перекатывалась в нем, как пузыри газа. Эти пузыри встречались где-то в области живота, сливались в единый пузырь невыносимой боли, и тогда он стискивал глаза, приоткрывал рот, в котором виднелся распухший белый язык. Казалось, он гниет заживо, и жутко было наблюдать, как разлагаются ткани и органы еще живого, недавно могучего организма, превращаясь в слизь, в дурной воздух, в синеватые пятна смерти.

– Вот, дочка, заехал к тебе по пути в больницу… Думаю, вдруг не увидимся… Каждый раз как последний… Хотел на тебя посмотреть… – выговорил он с трудом, выплывая из своей боли, как всплывает на поверхность мертвая рыба.

– Тебя мучают боли. Врачи сказали, что нужно лечь, и они снимут боль. – Дочь подошла к нему, приобняла за жирные опавшие плечи, поправила сбившийся воротник. А он поймал ее руку и прижал к своим расплющенным, пятнистым, как кожа тритона, губам.

– Везде больно… В голове, в сердце, в желудке… Кто-то грызет меня изнутри… Проточил внутри нору, ходит и грызет в разных местах… Ночью не сплю от боли, слышу, как он хрумкает, сгрызает кости, кишки… Как дикобраз… Говорят, в аду боль адская… Какая же она в аду, если тут, на земле, терпеть ее невозможно…

Они держались за руки, словно хватались один за другого, не замечая присутствия посторонних людей, которые значили для них в минуту расставания не больше, чем окружавшие их предметы. Белосельцев смотрел на больного, обескровленного