Спортивный журналист - Ричард Форд

Иногда я объезжаю в моем «датсуне» парки «Грейпфрутовой лиги», сейчас довольно тихие. «Тигры» набрали наконец магическое число побед, и мне кажется, что остановить их уже невозможно. Спортивный комплекс пропитан странным, тревожным весельем. В осенних играх учебной лиги замечено несколько новых, подающих надежды спортсменов; латиноамериканцы и игроки постарше, некоторых я знаю уже не один год, понемногу сходят со сцены. Они еще на подхвате, но теперь уже сами по себе и каждый надеется, что удача улыбнется ему и он сможет научить какого-нибудь паренька толково бить по мячу, избавит его от дурной психологической установки; что произведет на кого-то – хотя бы на один из сельских клубов Айовы – впечатление хорошего тренера либо умельца отыскивать таланты и станет и дальше тянуть лямку существования, которое для себя выбрал. Жизнь здесь трудна, игра ведется наобум, и это еще в лучшем случае, и каждый надеется на победу. Об этом маленьком мирке можно написать действительно хорошую, трогательную статью. Ко мне как-то раз подошел старый кетчер, рассказал, что у него диабет, он скоро ослепнет и думает, что его история может быть полезной для молодых читателей. Однако статью о нем я никогда не напишу, как не смог написать ничего стоящего о Хербе Уолджере, признав, что потерпел с ним поражение. Есть люди, которые проживают жизнь ни с чем не сопоставимую, просто жизнь, и все, – точно так же, как существуют вопросы, ответить на которые нечего. Нет таких слов. Историю кетчера и мои мысли по ее поводу я передал Кэтрин Флаэрти – на случай, если нынешние ее планы окажутся неосуществимыми.

Теперь я многое воспринимаю иначе – как это могло бы случиться под конец хорошего рассказа с его героем. У меня появились новые слова для описания того, что я вижу и предвкушаю, даже новые мысли и мнения, более зрелые, более, как мне кажется, значительные. Если б я мог написать рассказ, то написал бы. Только я не верю, что мне это удастся, и даже пробовать не собираюсь, и совершенно не беспокоюсь по сему поводу. Мне достаточно просто прогуливаться по парку на манер достойного мичиганца, подставлять солнышку лицо и слышать, как где-то неподалеку свистит и ударяется о кожаную перчатку мяч. Чем не жизнь для спортивного журналиста? Мечта, а не жизнь. Иногда я даже ощущаю себя как тот человек, о котором рассказал мне Уэйд, – тот, вся жизнь которого исчезла под оползнем.

Нельзя, впрочем, сказать, что и от моей прежней жизни ничего не осталось. Приехав сюда, я не без удивления сообразил, что у меня появилась возможность пообщаться с моими родственниками, самыми настоящими, с двоюродной родней отца, они когда-то написали мне в Готэм, отыскав через Ирва Орнстайна (приемного сына мамы), что мой двоюродный дедушка Юлис скончался в Калифорнии и, если я когда-нибудь попаду во Флориду, они будут рады меня видеть. Конечно, я их не знал, сомневаюсь даже, что имена их когда-нибудь слышал. Но теперь я доволен, что у меня есть родственники, потому как эти люди – истинная соль земли, и доволен, что они написали мне тогда и я смог познакомиться с ними.

Бастер Баскомб – бывший железнодорожник, тормозной кондуктор, у него больное сердце, способное оборвать его жизнь в любой час дня и ночи. Его жена Эмприс – маленькая, хитрющая консерваторша, она читает книги наподобие «Мастеров обмана»,[64]твердо верит в то, что мы снова должны обзавестись золотым стандартом, перестать платить налоги, отказаться от Ялтинских соглашений и уйти из ООН; она выкуривает около сотни пачек «Кэмел» в минуту и между делом поторговывает недвижимостью (подобных людей принято считать плохими, однако Эмприс ничуть не плоха). И она, и муж – бывшие алкоголики, и оба все еще ухитряются сохранять веру в большую часть принципов, которые исповедую я. Их дом – просторное, оштукатуренное и выкрашенное в желтую краску бунгало – стоит под Нокомисом, на Тамайами-Трейл, я самое малое четыре раза приезжал туда, чтобы пообедать с ними и их взрослыми детьми – Эдди, Клэр, Бутом и (к моему удивлению) Ральфом.

На мой взгляд, флоридские Баскомбы – это прекрасная современная семья, верящая, что в мире еще осталось нечто важное, а жизнь дала им больше того, на что они рассчитывали (или чего заслужили), включая сюда и нынешнее отсутствие работы у молодого Эдди. И я горжусь тем, что стал новым членом этой семьи.

Бастер – крупный общительный мужчина со светлой кожей и влажными глазами, консультирующийся по поводу своего сердца у хироманта и с наслаждением вовлекающий незнакомцев вроде меня в доверительные разговоры.

– Твой папа был умным человеком, не думай, что это не так, – сказал он, когда мы с ним сидели после обеда на затянутой сеткой задней веранде его дома, вдыхая сладкие ароматы азалий и грейпфрутовых рощ. Отца я помню едва-едва, и потому все это было для меня ново – даже то, что существуют люди, которые его знали. – Он как никто другой умел почувствовать будущее.

Говоря это, Бастер улыбается. Маму мою он ни разу не видел. И мое признание, что я почти никого из прошлого не помню, нисколько его не расстраивает. Это всего лишь прискорбный недосмотр судьбы, который он рад исправить, пусть даже я ничего интересного поведать в ответ не могу. И, если честно, проехав в тускнеющем свете по 24-му шоссе и свернув с широкой, уставленной финиковыми пальмами и фонарными столбами авеню на зады моего кооперативного дома, я обычно ощущаю желание (правда, очень недолгое) обладать прошлым, пусть даже смутным и не слишком лестным. Что-то в этом есть. Прошлое – вовсе не бремя, как я всегда полагал. Не могу сказать, что каждый из нас нуждается в полноценном, скроенном по литературному лекалу прошлом или что в конечном счете оно оказывается чрезвычайно полезным. Однако маленькое, скромное прошлое – штука не вредная, особенно если ты уже живешь той жизнью, какую выбрал. «Друзей человек подбирает сам, – сказала мне при нашем знакомстве Эмприс, – но родных ему выбирать не приходится».

* * *

Ну и наконец, что еще мне осталось сказать? Сложностей на сей счет никаких не предвидится, я, во всяком случае, их не вижу.

Сердце мое все еще бьется, хотя, сказать по правде, не совсем так, как раньше.

Голос по-прежнему звучен и располагает к доверию, – таким, сколько я помню, он был всегда, а с того пасхального дня в Барнегэт-Пайнсе больше меня не подводил.

Я сохранил дружеские отношения с Кэтрин Флаэрти. После двух дней, проведенных нами в ее неопрятной квартирке на Восточной Пятой, мы часто встречались, пока я не сорвался с места и не уехал сюда. Девушка она чудесная, пытливая, своенравная, точь-в-точь такая ироничная, как я наполовину подозревал, но мы с ней продолжаем вести и серьезные разговоры. Она поступила на медицинский факультет Дартмута и собирается прилететь сюда на День благодарения, если я еще буду здесь, для чего у меня, впрочем, ни единой причины не имеется. Выяснилось, что никакого Дартмутского Дэна не существует, и это должно послужить всем нам уроком: самые лучшие девушки зачастую остаются неприкаянными, и, наверное, именно потому, что они самые лучшие. Я довольствуюсь пониманием этого, а мы оба – поведением обычных студентов колледжа: подолгу, за полночь, разговариваем по телефону, планируем наши встречи в выходные дни и втайне надеемся, что никогда больше друг дружку не увидим. Я как-то сомневаюсь, что происходящее с нами – настоящий любовный роман. (Мне никогда не хватило бы храбрости повстречаться с ее отцом, которого зовут «Панчем» Флаэрти и который намерен баллотироваться в конгресс.) Впрочем, в виде постскриптума готов признать: насчет ее отношения к любви и любовным играм я ошибся, а кроме того, рад был обнаружить, что девушка она достаточно современная и не считает меня способным так или этак улучшить ее жизнь, хоть мне и хотелось бы обладать такой способностью.