Московский бенефис - Леонид Влодавец

Впрочем, сквозь всю эту мельтешню я все же сумел разглядеть момент, когда Белогорский прижал перстень с выпуклым минусом к перстню с вогнутым минусом, который находился на моей левой руке, придавленной к столу неведомой силой.

То, что когда-то, 340 лет назад, ощутил негритенок Мануэль, а потом Мерседес-Консуэладе Кастелло де Оро, произошло вновь, только вот конечный результат получился совсем иной.

Внутри меня сверкнула ярчайшая вспышка, возможно, такая, которая ослепляет людей при ядерном взрыве. Затем несколько секунд на фоне абсолютной черноты с неимоверной скоростью закрутилась исчезающая спираль золотистого цвета, которую Мануэль воспринял как змею, а Мерседес — как молнию. Едва спираль исчезла, как внутренним ухом я услышал что-то похожее на свист — этого в памяти Мануэля и Мерседес не сохранилось, — а затем появилось ощущение свободного падения, очень хорошо мне знакомое. Как-никак, Коротков сделал в армии прыжков тридцать, а Браун, вселенный в мою шкуру, — далеко за сотню. Я летел в бездонную черную пропасть, почему-то спиной вперед, а где-то далеко от меня в противоположном направлении, но тоже в бездну уносился Белогорский. В той же позе, что и прежде, то есть сидя за столом. Он вскоре исчез, обратившись в точку, растворившуюся в черноте космической, хотя и беззвездной бездны. Согласно тому, что я помнил по опыту Мануэля, через какое-то время он должен был вынырнуть оттуда и со страшной скоростью помчаться прямо на меня. Вернее всего и я должен был понестись ему навстречу. И это должно было закончиться чем-то вроде легкого толчка, после которого началось смешение образов и понятий Мануэля с образами и понятиями Мерседес. Затем, по предположениям Ленки и Чудо-юда, память Мануэля перешла в «я» Мерседес, где и заархивировалась, вошла в гены, попала к мулату Джонсону и так далее… Но ничего похожего на сей раз не произошло.

Космическая чернота вдруг вспыхнула, завертелась золотой змеей, но уже не свертывающейся, а раскручивающейся. Я словно бы влетел внутрь этой спирали, ощущая невыразимый и столь же необъяснимый восторг. Мигнула еще одна вспышка, и… я очнулся.

Очнулся там же, где и находился — в рабочем кабинете Вадима Николаевича, сидя в зубоврачебном кресле, придвинутом к инквизиторскому столу. И на руке у меня по-прежнему блестел перстенек с вогнутым минусом. На столе все было в порядке. Никуда не исчезли ни череп, ни письменный прибор со свечами, ни магический кристалл производства оптико-механического почтового ящика. Мистер Салливэн сидел в своем углу, немного бледный, но вполне дееспособный. Практически все было в порядке, ни взрыва, ни пожара, ни космической катастрофы не произошло. Единственным изменением обстановки в кабинете специалиста по нетрадиционным лечебным и диагностическим методам было отсутствие самого специалиста.

Правильнее будет сказать, что в кресле, предназначенном для Великого Инквизитора, вместо мистера, господина, гражданина или товарища Белогорского Вадима Николаевича находился его еще теплый, но уже вполне не подлежащий реанимации труп.

С минуту я приходил в себя, с радостью ощущая, что руки, ноги, голова и все прочее перестали подчиняться внешней силе и выполняют только мои указания. Салливэн в это время выдернул из заднего кармана брюк маленькую фляжку с чем-то спиртным и сделал жадный глоток. Глаза у Утенка Дональда даже после этого остались несколько округленными. Он был единственным, кто видел все, что произошло, со стороны, и, видимо, набрался впечатлений.

Я встал с кресла, тряхнул головой, убедился, что она не отваливается, и, обойдя стол, подошел к бренным останкам экстрасенса. Моего медицинского образования — оно, по правде сказать, было поменьше, чем у дурдомовского санитара, — вполне хватило, чтобы констатировать летальный исход. Пульса не прощупывалось, дыхания не чуялось, глаза, наполовину вылезшие из орбит, сделали бы честь любому повешенному. Наконец, лицо цвета отварной свеклы, распухшее до неузнаваемости, заставляло думать, что смерть наступила от нарушения мозгового кровообращения.

Судя по тому, что Салливэн, после первого приложения к фляжке, глотнул вторично, его персональный стресс еще не прошел, но он был явно на пути к выздоровлению. Меня больше всего радовало, что за черными бархатными шторами никого не оказалось. Если бы кто-то был, то наверняка уже выскочил бы, хотя бы из любопытства. Тем не менее я все-таки поглядел, что там, за этими шторами, находится. По правую и по левую руку от кресла, в котором я сидел во время сеанса, были просто глухие стены, вдоль которых стояли стеллажи с книгами разных времен и народов, причем немало таких, за которые можно было получить значительную сумму на Западе или солидный срок за неудачную попытку контрабандного вывоза из России. Позади моего кресла, как уже упоминалось, была входная дверь, а вот позади кресла Белогорского находилась дверца в весьма любопытную комнату, представлявшую собой странный гибрид любовного алькова с камерой пыток. Помимо кровати, зеркал, голых богинь на одной половине, на другой находилось что-то вроде дыбы с наручниками на никелированных цепях, скамья для порки, какие-то розги, хлысты, плетки и иные предметы садомазохистского обихода. К какой группе извращенцев относился Вадим Николаевич, меня не интересовало, хотя, быть может, именно в этой комнате он осуществлял лечение какой-то части своих пациенток, а возможно, и пациентов.

Перстни я как-то мимоходом сложил в ту самую коробку из-под часов, откуда Белогорский достал перстень Айрапета Аветисяна.

— Это сенсация! — послышался несколько дрожащий голос Утенка Дональда. — Я видел нечто невероятное…

— Догадываюсь, — вздохнул я, — мне бы ваши гонорары, сэр.

Во мне опять прорезался капрал Браун, в странном сочетании с малоимущим русским журналистом бульварной газетенки «Бред наяву».

То, что мог видеть Салливэн, меня действительно интересовало, но гораздо больше мне хотелось поскорее отсюда выбраться. Поэтому я отправился туда, где находилась дверь, через которую мы некоторое время назад сюда пришли.

Дверь-то была, но не открывалась. Мистер экстрасенс ее запер. Причем запер не на простой ключ, который наверняка бы обнаружился у него в кармане, а на импортный кодовый замок. Подбор шестизначной комбинации вполне мог протянуться до начала следующего столетия, а я очень хотел домой, к папе.

— Мистер Салливэн, — спросил я, — вы не в курсе, как открывается эта дверь?

— Нет, — ответил он. — Вадим набирал код, но цифр я не помню…

Меня это очень утешило. Наиболее приятным для меня было бы просто улизнуть отсюда, оставив Салливэна наедине с мертвецом. Пусть ищут Короткова, если хотят.

Но так просто улизнуть было никак невозможно-с. Рассчитывать на то, что где-нибудь в инквизиторском столе экстрасенса захована запись кода двери, мог только круглый идиот, а я, со свойственной мне от младых ногтей скромностью, себя таковым не считал. Комбинация цифр могла быть исключительно в одном месте — в башке Белогорского, но сейчас ее не было и там, ибо эта башка представляла собой мертвую биомассу белого и серого вещества, в котором уже начинались процессы разложения.