Вейн - Инна Живетьева

Мужчина за ним не погнался, а теперь внимательно рассматривал верхние этажи. Юрка непроизвольно присел. А когда снова решился взглянуть, мужчина стоял возле дома и подносил к зажатой в зубах папиросе зажигалку. Вот гад! Докурив, бросил под ноги бычок и медленно пошел в сторону комендатуры.

Гулко топтались на крыше голуби. Накалялось железо, пари#769;ло. Юрка часто облизывал соленые губы.

И вдруг – зашумело! Машина взревела на горке, застучал с перебоями мотор. Юрка подался вперед, хрустнула пустая рама под пальцами. Заблестело солнце на лобовом стекле и вызолотило канты зейденской пилотки. Сощурился автоматчик, прислонившийся к кабине. Наконец грузовик поравнялся с домом, и Юрка увидел Егора. Тот сидел, подтянув колени к груди. Руки ему выкрутили за спину, обмотав веревкой от запястий к локтям. Колеса то и дело проваливались в выбоины, машину трясло, и Егор с трудом удерживал равновесие. У заднего борта стоял еще один охранник.

Грузовик качнуло на повороте. Уехали.

Юрка прижался затылком к пыльной стене. А если повесят – сегодня?! Вот сейчас, через несколько минут. Мало ли что обещали! Передумали!.. Ноги ослабли. Съехал на пол, обдирая лопатки о занозистое дерево.

Если не сегодня, то могут завтра. Послезавтра. Через неделю – точно! Вот так же провезут и… Юрка тихонько зарычал сквозь зубы – от бессилия, ненависти, злости на самого себя. Ну, допустим, притащит сюда арбалет. Убьет одного охранника – если сможет! – а второй даст по окну автоматной очередью, и конец. Да и куда бежать? От комендатуры до площади всего ничего. Услышат стрельбу, сразу примчатся. Затаиться на чердаке или в сарае? Собаки у них наверняка натасканные. Что делать? Что?!

…Топали голуби, скребли лапами по железу.

Юрка сидел, уткнувшись лбом в колени. Прошедшая ночь измотала его. То снилось, как пули срезают листву над головой, то рыскало дуло винтовки, упираясь в ельник. Умирал Евсей. Вбивалось острие болта в спекшийся камень. Пахло в пустом доме сушеной ромашкой и валокордином. Накидывали петлю на шею Егора. Юрка рвался к нему через площадь, но люди стояли слишком плотно. Спины как у ватных кукол, хоть бейся в них, хоть кричи. От напряжения саднило в горле, Юрка задыхался – и вскидывался на постели. Судорожными толчками колотилось сердце. Воздух царапал пересохшую гортань. Он испуганно прислушивался – шуршали ветки, скребли по стеклу – и снова падал затылком в горячую подушку. На потолке колыхались тени, похожие на сломанные руки. Юрка ждал, когда они наконец выцветут, и все перебирал: что же делать? Уйти в леса искать партизан? Угу, зейденцы не нашли, а он сможет. Да и права Талка, чем помогут? Не регулярная армия – города брать. Вернуться на базу Разведки? А то Васька с приятелями наркоторговцев тайком усмирял, до сих пор боится, что прознают. Они Егору даже оружия не дали. Права, видите ли, не имеют! Тогда… устроить побег? Это только в книжках красиво: часового финкой в шею, снял ключи с пояса и на свободу. Юрка крутился на липком от пота матрасе, то укрываясь камуфляжной курткой, то сбрасывая ее на пол. Забылся, как в омут канул, уже под утро. Разбудил шелест, негромкое теньканье по железу. Срываясь с козырька, стучали по подоконнику капли. На стекле извивались ручьи. Лес затянуло серой хмарью. И такая взяла тоска, хоть затылком об спинку кровати…

Машина! Возвращается! Теперь она шла по солнцу, и было видно, что в кабине сидят двое. Егор лежал, уткнувшись лицом в доски. Голова его моталась при каждом толчке. Зейденец, что стоял у заднего борта, окинул взглядом улицу. Юрка отшатнулся.

Шум мотора, неровный из-за ухабистой дороги, постепенно затих.

Юрка спустился с чердака, опустив за собой крышку люка. Во дворе все так же полоскало ветром белье. Поднырнул под веревки.

На углу остановился, рассеянно снимая с волос клочья паутины. Ну и куда дальше? В интернат? А зачем: с ума сходить, на стенки лезть? Очень полезное занятие. Выругался, сплюнув под ноги.

– Юра, – произнес мужской голос.

Закаменела спина – тут никто не мог назвать его по имени! Обернулся.

Тот, в мятом пиджаке!

– Не убегай, – мужчина схватил его за футболку. – Ты меня не узнаёшь?

Сдернул кепку, и на лоб упали темные, с проседью, волосы. Лицо незнакомое, но голос…

– Я тебя по ожогу признал, – мужчина коснулся своего виска. – Бреславль, «Хрустальный колокольчик». Ты заболел, и Дан попросил отправить к отцу Михаилу…

Юрка скорее угадал, чем вспомнил:

– Грин!

Человек, стоявший перед ним, мало походил на того старика, что кутался в плед и грел руки о чашку с чаем. Зато сразу стало понятно, с кого рисовал портрет Егор.

– Ох, не будет с тебя толку! – говорила мать, взбивая тесто. Вытирала локтем пот со лба и снова горбилась над кадушкой.

По воскресеньям всегда пекли рыбник – огромный, чтобы хватило отцу с матерью, и старой беззубой бабке, которая могла есть только начинку, и хромой тетке-приживалке, и Хельге, и Хельгиным трем братьям, и еще осталось: вдруг зайдет четвертый брат с женой и детишками. Перед тем как достать пирог из печи, стол долго скоблили ножом. Стлали на чистые доски полотенце, расшитое волнами и лодочками. Сверху водружали глиняное блюдо, на дне которого таращила глаза нарисованная рыбина. На материном парадном фартуке тоже были рыбы и лодки, волны и рыбы.

Как-то Хельга вышила у себя на подоле двух осьминогов, сплетающих щупальца. Мать посмотрела с недоумением и сказала: «Испортила хорошую вещь. Садись теперь, распарывай».

– Вон братья у тебя какие, а ты?

Хельга угрюмо молчала, наматывая на палец вылезшую из рукава нитку. Старший уже отделился, и у него был свой дом, своя лодка и сети. Средние тоже обзавелись плоскодонками, но улов пока несли в родительскую семью. Младший ходил с отцом. Сыновьями мать гордилась, и бабка тоже, и тетка-приживалка, но та притворялась, потому что не любила мужчин, никаких, ни детей, ни стариков.

– Чего сидишь? Рыбу достань, пересолится!

Хельга могла с закрытыми глазами найти корзину, где под лопухами лежал разделанный омбыль.

– Неладная девка, – проскрипела тетка. – Ишь, зыркает! Что, ушицы захотела?

Лет семь Хельге сравнялось, едва ли больше, когда она сказала: «Мам, ну его, этот пирог. Давай так сварим и лепешек напечем». Крик поднялся! Как же, испокон веку, еще прабабкина бабка, да по семейному рецепту, каждое воскресенье, в голод и в зиму лютую, а ты не ценишь, все на сторону смотришь, ох, не будет толку, и в кого только уродилась… С тех пор тетка и припоминала.

Хельга поскребла ногтем запорошенный мукой стол, выводя букву «В». Грамоте ее учить, конечно, не собирались, она сама к деду Ремезу бегала. Сначала уберет, сготовит, а потом садится с ним за книгу.

– Нет, ты глянь, опять застыла! Хельга! Оглохла?! Марш за рыбой!

– О женихах небось мечтает, – ехидно прошамкала бабка.

– Если бы! – Мать вбила кулаки в тесто. – Другие, вон, боятся, чтоб девка в подоле не принесла, а моя сама всех парней распугала. Втемяшила дурь в башку. Вейна, ишь! Не было у нас сроду таких и не будет. Все Ремез, сам на голову скорбный и девку задурил. Повез на ярмарку – кто его просил? – узел показать. А мне теперь расхлебывай.