Харбин - Алексей Воронков

Вспомнив о Болохове, ротмистр снова впал в отчаяние. Господи! Господи! Что же делать?.. А может, пойти и убить этого подлеца?.. И все, и дело с концом! Предать бывшего друга, отдав его в руки контрразведки, – это одно, другое дело уничтожить его как врага. В этом случае уже не надо будет так казнить себя. Да, он сделал большую ошибку, поверив Александру, но он ее и исправил…

Но нет, он этого не сделает. Кстати, как бы поступил на его месте Болохов? Неужели выдал бы его?.. В это что-то не верится – ведь он, если разобраться, неплохой человек, правда, безнадежно отравленный марксистской идеей. Дурак! Неужели он не понимает, что большевизм – это временное явление? Нельзя, чтобы жизнь была похожа на казарму, а ТАМ сейчас даже не казарма – одна огромная тюрьма. Так, во всяком случае, говорили те, кто прибыл оттуда. Вот и Александр не скрывал ничего. При этом чувствовалось, он не играл – это было то, что называют душевной болью. Но почему же он хочет вернуться назад? Неужели большевистская отрава так сильна, что против нее нет противоядия? А может, он, как Брусилов, боится потерять родину?

Господи! Господи!

Такой душевной боли ротмистр не испытывал никогда. Эх, зря он отказался от предложения Шульженко. Выпил бы – и все встало бы на свои места. Но разве можно лечить душу вином? А душа это и есть совесть… Наше человеческое начало, наша сердцевина, наша крепь…

Он лежал на спине и тупо смотрел в одну точку.

Как же так? Как же так? – не переставал повторять он. – Ведь я же ему верил, а он… Сволочь! Взять бы и пристрелить его. Но ведь не могу! Дорог он мне, сукин сын. Тогда что же делать? Может, и впрямь всадить в себя пулю?.. А зачем жить? Ведь все рухнуло… Он потерял родину, потерял любимую, потерял друга, который оказался врагом… Наконец, он потерял веру в себя и людей, а без веры, как без родины, жить нельзя…

Господи! Господи!

Он и не заметил, как в его руке оказался револьвер. Он подвел ствол к виску… Затем передумал и сунул его в рот… Потом снова уперся им в висок.

Господи! Господи! Прости меня! Но я так больше не могу…

Он закрыл глаза. Хочу пожелать всем жить по-человечески… – прошептал он и нажал на спусковой крючок.

На выстрел никто из находившихся на казарменном положении штабистов не прибежал. Видно, не услышали, а может, привыкшие ко всему на свете, не сочли нужным потревожиться.

Тело ротмистра обнаружили только утром, когда в приемной генерала появились с докладом первые офицеры. После нескольких следственных процедур штабс-капитан Шульженко объявил о том, что это самоубийство. Известие об этом быстро просочилось в город, и там начались суды-пересуды. Кто-то говорил о том, что все это произошло в пьяном угаре – дескать, пил ротмистр много, вот и случилась белая горячка. Другие винили в том хунхузов, которым он-де перешел дорогу. Якобы испугался человек и наложил на себя руки. Причиной называли даже сифилис, который он якобы приобрел вследствие своих беспорядочных связей с женщинами.

Гридасовы же восприняли трагедию по-своему.

– Это он из-за тебя застрелился, – однажды за обедом сказал Петруша сестре. Она побледнела. Мать, увидев, что та вот-вот упадет без чувств, пришла к ней на помощь.

– Прекрати, Петр! Сергей Федорович давно уже смирился со своим… – Она пыталась подобрать нужное слово.

– Ты хочешь сказать: со своим положением? – ухмыльнулся сын.

– Вот-вот… – кивнула головой мать.

– А я думаю, все обстоит иначе, – глубокомысленно заявил Владимир Иванович. – Ротмистр не стрелял в себя… Это было бы по меньшей мере глупо. Это была сильная личность… Вы посмотрите, что ему пришлось пережить на своем веку!.. Нет, я настаиваю на том, что это убийство.

Домашние с недоумением посмотрели на него.

– И кто же в таком случае убийца? – спросил Петр. – Может, скажешь, это господин Болохов? Ведь это только у него была причина избавиться от соперника…

– Я все поняла! – неожиданно воскликнула Лиза и выскочила из-за стола…

…На второй день после случившегося Болохова вызвал к себе генерал и поручил ему заняться похоронами. Как-никак это был ваш друг. Были выделены деньги, и через два дня, после отпевания в Свято-Николаевском соборе, Шатуров был похоронен на русском кладбище. Все вышло честь по чести. Был почетный эскорт из казаков, был военный оркестр, который отыграл «Боже, царя охрани…», а в завершение и прощальные винтовочные залпы, прозвучавшие над могилой покойника.

Однако не все прошло так гладко. Святые отцы поначалу отказывались отпевать самоубийцу – дескать, это не положено по церковным законам. Более того, таких, как он, и хоронить-то нельзя вместе со всеми – только за кладбищенской оградой. Строило большого труда, чтобы их уговорить. Мол, это же боевой офицер – ну как можно?.. Однако на кладбище ни одного священнослужителя уже не было.

Похоронили Сержа среди белоствольных березок, которые так были похожи на те, что росли на его родине и по которым он постоянно тосковал.

– Ну, вот тебе, Серега, и родина, – усмехнувшись, произнес, стоя у свежего могильного холмика, Шульженко. – Хотел к березкам – получай…

Болохова в эти дни было трудно узнать. Его так потрясла смерть Шатурова, что он тут же постарел на сто лет. Выглядел больным и раздавленным и ни с кем не хотел общаться. И если бы не обязанность распорядителя похорон, он, наверное, спрятался бы от людских глаз, а то и запил. А тут волей-неволей приходилось вращаться среди людей. Он сам ездил в похоронное бюро, сам разговаривал со священниками, самому же пришлось и отбирать для почетного эскорта казачков и просить командира пехотного полка, чтобы тот выделил ему отделение солдат для прощального салюта.

И все это он делал автоматически, полусознательно. Очнулся только тогда, когда увидел огромную толпу народа, которая пришла на кладбище проводить Сергея Федоровича в последний путь. «А вот ко мне столько людей не пришло бы», – подумал он. Интересно, можно ли по количеству провожающих судить о степени твоей значимости в этой жизни? Наверное, да, если вспомнить, сколь много людей пришло проститься с тем же Пушкиным. Да и у Гоголя на похоронах было не меньше народу. А вот у дворника дяди Юры, который подметал тротуар возле подъезда дома, где жил Болохов, на похоронах почти никого не было. Только председатель домкома и пара-тройка старушек. А ведь он столько добра делал людям. Выходит, жизнь и впрямь несправедлива. Одни даже после смерти получают все, а бывает, что и живому человеку ничего не достается в этой жизни, хотя он многого заслужил.

После похорон людская толпа, разделившись на ручейки, медленно и скорбно возвращалась с кладбища. Их путь пролегал мимо сотен мраморных крестов, гранитных памятников и склепов. Разбежавшись по сторонам, ручьи эти в конце концов слились в одну многоводную реку, в которую превратилась главная кладбищенская аллея. В основном люди молчали, а если кто и говорил, то негромко. Такое было чувство, что все они только что похоронили своего родственника – столько тоски и безысходности было в их глазах! Впрочем, они и были родственниками, потому что в этот родственный клубок их связала одна беда.