Земля несбывшихся надежд - Рани Маника

Вот уже много лет он смотрел на меня с глубокой страстью, но сейчас у него уже нет терпения почувствовать меня, заполнить меня, сделать меня с ним одним целым. Я точно не знаю, когда именно, но некоторое время назад он начал прорезать стекло. У него нет никаких орудий, поэтому он использует свои ногти. Его пальцы кровоточат, и стекло уже все красное, но он неутомим. Его любовь глубока. День и ночь он царапает стекло. Однажды он выберется наружу, и я буду этого ждать. Это будет особый момент, когда я его поцелую. Мне нравится форма этого рта. С томлением жду того дня, когда прижмусь всем телом к нему, и его рот накроет мой. Когда я отдам ему, красивому мужчине по имени Смерть, свою жизнь.

Люк

Доведенный жадной болезнью до такого состояния и отталкивающего вида — с торчащими костями и ослабевшим телом, я больше не хотел закрывать глаза. День и ночь я взволнованно смотрел на двери. Я знал, что в эту больничную палату, где трубы молочного цвета вырастают из моих исхудавших рук и соединяются с дьявольскими машинами, за мной придет Смерть. Скоро. Мое дыхание кажется очень громким в тихой комнате. Невидимые руки начинают заворачивать меня в вощеную желтую ткань. Готов к своему путешествию.

Я поворачиваю голову, чтобы посмотреть на свою дочь. Она сидит у моей кровати на черном хромированном стуле, будто маленькая мышка. Но если она и мышка, то это точно моих рук дело. Я превратил прекрасное дитя Димпл в застенчивого, чувствующего себя лишним человека. Да, то, как я поступил, — жестоко, но в свою защиту могу сказать, что у меня не было намерения причинить кому-то боль. И мне не было так легко. Для этого потребовалось много лет и много лжи. И вот она сидит, невиновная в моем ужасном обмане. Если бы она знала, она бы возненавидела меня. Она наклоняется вперед, чтобы сжать мою одеревенелую руку с длинными ногтями. У этого несчастного ребенка ледяные руки.

— Ниша, — шепчет мой пересохший рот. Еле-еле. Конец близок.

Она покорно придвигается ближе ко мне. Так близко, что чувствует зловонный запах уже разлагающегося тела. Разрушение внутри меня грозит своим черным пальцем; настанет и твой день, предупреждает он мою безрадостную мышку. Я слышу ее тяжелое дыхание.

— Прости меня, — шепчу я, каждое слово дается мне с болью. От меня так мало осталось.

— За что? — плачет Ниша, ведь она ничего не знает о прошлом. В этом виноват «несчастный случай» и удобный диагноз — амнезия шестнадцать лет назад. Тогда я воспользовался ситуацией и принялся воскрешать для нее ее мир. Приукрасил все это утешительной ложью. Решил, что она никогда не должна узнать трагической правды. Никогда не должна видеть крови на моих руках.

На ее лице я видел глаза Димпл, но девочке недоставало шарма ее матери. О сожаления, сожаления! Я был несправедлив к ним обеим, но сегодня я все исправлю. Дам дочери разгадку моей тайны. Пусть она узнает мой ужасный секрет, который петлял, менял свою форму, безжалостно обвиваясь вокруг моей шеи. Да, тайну, которую я прятал и охранял в течение шестнадцати лет. Ту, что столько лет прятала мечты моей любимой Димпл под крепким замком.

Я должен рассказать обо всем, потому что очень любил мою бедняжку жену.

Я чувствую глухую боль в груди, у меня перехватывает дыхание. Ниша вдруг со страхом смотрит на меня. Она выбегает из комнаты, ее каблуки громко стучат по гладкому полу, за доктором, медсестрой, санитаром — кем-нибудь, хоть кем-то, кто может помочь…

Ниша

Его рот был приоткрыт, а глаза широко раскрыты, когда я вернулась с медсестрой. Умер он так же, как и жил, — беспокойно. Я смотрела и не понимала, как мерцающие искорки в узких разрезах его глаз могли так легко погаснуть и превратиться в безжизненный мрамор, плотный и черный. Словно черный мраморный пол, который кажется бесконечным в моих кошмарах. Он так хорошо отполирован, что в нем отражается детское лицо. Маленькое личико, исказившееся от ужаса и потрясения. Это, конечно, еще один фрагмент старых воспоминаний, тот, что не достался пожирающей воспоминания змее, которая съела мое детство. Она извивается и капает свой яд в мои грезы, шепча: «Доверься мне. Безопаснее всего им будет в моем темном брюхе».

Я медленно присела около своего неподвижного отца и безучастно смотрела на себя в маленькое зеркальце на стене. Кровь, в которой смешались несколько рас, прихлынула к моему лицу с красивыми глазами, высокими скулами и маленьким аккуратным ртом, который кажется слишком жалким, чтобы делить место на лице с моими необыкновенными глазами. Эти рот и глаза знали то, чего не знали другие люди, знали, что провоцирующие полузакрытые веки завлекают к несчастью. Я разбила уже много сердец, сама того не желая. Не зная этого.

Теребя подол моего коричневого платья, мои изнеженные руки напоминали о том, что за двадцать четыре года они еще никогда не трудились. Я посмотрела на ключ, который с трудом вынула из папиного зажатого кулака. Сможет ли он помочь мне достать осколки воспоминаний из чрева жадной змеи? Вернуть им голоса, чтобы они могли объяснить всякие глупые мелочи, например, почему меня так пугает звук капающей воды. Или почему при виде сочетания красного с черным страх буквально сдавливает мне горло? Не оглядываясь, я вышла из комнаты, где осталось тело усопшего отца.

Лена, служанка отца, впустила меня в дом. Я взбежала по высокой извилистой лестнице, врываясь в легкую прохладу его комнаты, на миг замерла в окружении сапфировых теней. Я чувствовала запах папы. Он не входил в эту комнату уже много недель, и, тем не менее, словно заплутавший дух, его запах беспомощно оставался здесь. Я прошла через комнату, вставила ключ в дверь гардеробной и повернула его.

Маленький шкаф с дверью хранил толстый слой светло-серой многолетней пыли. Его полки были пусты, за исключением испуганного рыжевато-коричневого паучка и старого ящика шкафа, большие печатные буквы зеленого цвета на котором говорят, что когда-то в нем лежали двенадцать бутылок Шардоне.

«Хранить этой стороной вверх», — указывала выцветшая красная стрелка, которая была направлена вниз бог знает сколько лет назад. Старая клейкая лента легко снялась, и в воздухе, словно пленительный горный туман, возникло облако белой пыли.

Всю свою жизнь я искала и не находила. Я открыла коробку.

Коробку, полную кассет. Коробку, полную тайн.

Внутри, на пожелтевшей обложке сборника четверостиший Омара Хайяма, мелкий детский почерк уведомлял, что это является личной собственностью Димпл Лакшмнан. Кто, черт возьми, была эта Димпл Лакшмнан?